Та, далекая весна - [40]

— Дело ясное! — крикнул Сергунов, подняв руку вверх, чтобы успокоить мужиков.

И странно — шум сразу улегся. Ведь никогда такого не бывало, чтобы расшумевшиеся на сходе мужики по одному слову умолкали, а тут на тебе — стихли. Сильное слово у большевика Сергунова.

— Выходит, товарищи, Аким Солодилов плохо служил обществу: о себе да о дружках своих заботился.

— Правильно! Нет ему доверия от общества! — пристукнул палкой дед Крутила.

— Раз так, — сказал Сергунов, — сельский Совет предлагает сместить Акима Солодилова, а вместо него поставить в кооперативе правление и выбрать в него Тимофея Говоркова, Вукола Ландина и Семена Уздечкина.

— Чего мальчишек выбирать! — закричал Нефед Лихов. — Сёмка наторгует…

— Семен не мальчишка, — сурово оборвал его Сергунов. — Ему комсомольский билет доверили. Пускай молодежь к делу привыкает.

Послышались голоса:

— Правильно!

— Подымай руки!

— Желаем Говорка! Проголосовали все.

— А с лошадьми-то как? — опять выскочил вперед Нефед Лихов. — По жребию делить будем иль как?

— Никак делить не будем, — твердо сказал Сергунов. — Коней восемь голов передадим в кооперацию.

— Не желаем!

— Делить давай!

— Делить!

— Жребий метать!

По-старому зашумел сход. На этот раз Сергунов не пытался перекричать. Он стоял на крыльце и молча смотрел на орущих. И крики смолкли. Тогда Сергунов повторил:

— Делить коней не будем. Сообразите сами, мужики, выпадет жребий, скажем, Никанору Веревкину. Получит он коня, а у него уже какая-никакая лошаденка есть. Что дальше? Будет Никанор свой надел обрабатывать и соседской земли прихватит, потом у соседа половину урожая заберет. Дело это?

— Да я ни в жисть! Что я, Макей? — обиделся Никанор Веревкин.

— Не о тебе речь, Никанор Васильевич, я к примеру говорю. Кому ни достанься вторая лошадь, такое случиться может. Потому и решил Совет коней отдать кооперации, чтобы работали они на всех безлошадников. Совет установит очередь, и все ко времени отсеются.

— Это, пожалуй, дельно выходит, — согласился Никанор.

Согласились и остальные. На этом сход закончился.

После схода, сидя в Совете, Кузьма Мешалкин спросил Сергунова:

— Смотрю я на тебя, Саня, и диву даюсь — откуда у тебя такая сила, что мужиков наших обуздал, что живоглотов в дугу согнул.

— Сила? — переспросил Сергунов, взъерошив вспотевшие волосы. — Не моя это сила, Кузьма, а большевистская. От правды, от справедливости она идет.

— Это, конечно, так, — согласился Кузьма и с сомнением спросил: — А не опасаешься?

— Чего?

— Уж очень ты на Макея и других нажал. Чтоб беды какой не было. Злы они.

— Чего ж опасаться? — усмехнулся Сергунов. — Не таких контр скручивали.

— И еще сомнение промеж мужиков есть. Чего ты, Саня, своего хозяйства не заводишь? Иль не думаешь в селе-то задерживаться? Перевернешь здесь все да подашься в город на вольные харчи?

— В город не собираюсь. Пускай кулаки на это не надеются. Знаю, от них такой разговор идет. Свое хозяйство мне ни к чему. Малость оправимся и общее хозяйство будем ладить. Чтобы сообща работать, сообща жить — коммуной. Все равно повернем мы село! На свой лад повернем. О коммуне с нашими мужиками пока рано говорить — тяжелы они на подъем. Пройдет немного времени, вернутся люди из Красной Армии — все по-другому пойдет.

Саня Сергунов говорил негромко. В речи его была огромная уверенность в правоте дела, которому он отдает всего себя.

— Конечно, без драки, без жестокой драки новое не рождается, — задумчиво сказал Саня и обратился к Ивану: — А ты как думаешь: успокоится Макей, помирится с тем, что его со схода выгнали?

— Нет, — не задумываясь, ответил Иван. — Ни за что не помирится.

Время наивной доверчивости прошло. Теперь Иван понимал, что такое борьба, знал, что враг без боя не сдает своих позиций. Только не представлял еще Иван Бойцов, к каким уловкам способен прибегнуть враг, с какой стороны может нанести удар.

Вечером к Ивану прибежал Колька:

— Ванька, завтра воскресенье!

— Эк удивил!

— Евлампий после обедни в церкви будет проповедь говорить.

— Ну и пускай говорит. Тебе-то что?

— Как — что! — возмутился Колька. — Он же про нас будет говорить, и про игуменских лошадей, и как кулаков прав лишили.

— Откуда ты знаешь?

— Просвирня Матвевна из дома в дом мотается и всех завтра в церковь зазывает. К нам, правда, не заглянула, а кругом шныряет.

— А какое попу дело до всего?

— Вот такое! За своих заступается. Старух да малосознательных накрутит. Послушать бы, что он болтать будет.

— Надо бы. Да не пойдешь же ты, комсомолец, в церковь!

— Я не пойду, а можно Петяя Лупандина послать. Он пока не комсомолец — ему можно. Пускай послушает и все в точности перескажет. Вот и будет ему испытание.

— Неплохо придумано! — оживился Иван.

Петяй Лупандин, после того как откололся от них и исчез в ту ночь, когда выручали Стрельцова, несколько дней не показывался. Потом, прихрамывая и опираясь на палочку, притащился к Ивану и, пряча глаза, объяснил:

— Понимаешь ты, в темноте в яму какую-то угодил, ногу вывернул, шагнуть мочи не было.

— Чего ж не позвал?

Петяй на минуту растерялся.

— Боялся, понимаешь ты, шум поднять. А если бы бандиты услыхали? Они сразу бы…

— Врешь, Петяй… — прервал его Иван. — Говори прямо: струсил?