Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт - [35]

* * *

С трудом заставил я себя дослушать до конца этот омерзительный рассказ. Я чувствовал какую-то необъяснимую дурноту, у меня стучало в висках, я испытывал непреодолимое отвращение к этому семейству и их вонючей лачуге. Фамарь Пертинакса Ретифа слушала, стоя очень прямо, с блуждающими глазами. Ее одутловатое лицо с расплывшимися от беременности чертами, вытянулось, как лицо голодной рабыни. Толстая нижняя губа, наследственный признак добродетели, отвисла, и прозрачная струйка слюны стекала на подбородок, подтверждая честное отупение и сучью преданность. Руки свисали, как плети. Очевидно, ее донимали вши, время от времени она вскидывала правую руку и принималась яростно скрести свою грязную голову. На безымянном пальце у нее я заметил грубое кольцо, в оправу был вставлен опал: камень, приносящий несчастье, гнусный камень, поганая смесь мочи, слюны, спермы и раздавленной склеры. Дети, слушая рассказ папаши, расплакались. Они хватали его за руки и целовали их. При виде подобных проявлений добродетели душа моя наполнилась какой-то слащавостью, в голове роились самые заурядные мысли. На глаза навернулись слезы, мир вокруг приобрел опалово-туманные очертания. Но, к счастью, мои сдерживаемые рыдания вызвали нечто вроде бортовой качки во чреве Фамари^{81}, я улыбнулся, ухмыльнулся, рассмеялся и снисходительно склонился, чтобы поцеловать руку этой женщине, которая в результате всех переживаний так комично потряхивала пузом.

Словно опасаясь преждевременных родов, Пертинакс Ретиф заботливо и участливо смотрел на это бурное чрево. И только шептал:

— О сестринское чрево жены моей! О жемчужина моя… драгоценная жемчужина!

Тогда-то эта чувствительная женщина, наконец, заговорила, и это были единственные слова, которые я от нее услыхал:

— Жемчужины умирают.

При этих словах слезы вновь навернулись мне на глаза, а Пертинакс Ретиф с фальшивым пафосом принялся декламировать стихи, которые, вне всякого сомнения, сочинил сам, в том числе и последнюю строку:

Смерть помещает нас в божественный ларец,

Пока же будем жить среди отбросов этих.

О добродетель, о прославленный венец!

Мы будем долго жить, сестра моя и дети,

Что лучше может быть, чем эта добродетель?^{82}

Слезы мои тотчас же высохли. Телодвижения юного Никола несколько поутихли. Я с удовольствием повторил:

У Мальпигиевых пирамид

Башня из слоновой кости встала,

Наклонясь подобием Пизанской.

Затем, обращаясь к старьевщику, я произнес:

— Друг мой, приятель мой, вот к чему привела ваша добродетель и добродетель господина Никола, вашего предка: вы просто-напросто старьевщик, а еще потомок императора!

Пертинакс Ретиф был несколько уязвлен, но тем не менее, покраснев от гордости, заявил:

— Я патриарх!

— Ну допустим, — не стал возражать я, — патриарх! Отец семейства! Ты весьма дорожишь своей добродетелью! Но посмотри сам: у истоков родословной — император, а в итоге — старьевщик, довольный своей участью. А сын твой мог бы стать весьма добродетельным и благопристойным золотарем. К счастью для него, такой профессии больше не существует, и выгребные ямы чистят теперь машины…

Остаток гордыни помешал Пертинаксу Ретифу понять то, что я сказал. Он только и повторил:

— Да, я потомок императора, но я патриарх.

* * *

Он подошел к шкафу и торжественно извлек из него полированный ларец орехового дерева. Оттуда достал обернутый вокруг деревянного цилиндра пергамент. Я узнал изображение генеалогического древа, составленного отцом Ретифа де Ла Бретонна и приведенное им в предисловии к его роману «Господин Никола, или Разоблаченное человеческое сердце». Развернув пергамент, старьевщик высокопарно зачитал первые строки: «Пьер Пертинакс, или Ретиф, — прямой потомок императора Пертинакса, являющегося, в свою очередь, прямым потомком Коммода, коему наследовал Дидий Юлиан, избранный императором, ибо был достаточно богат, чтобы заплатить высокую цену, в которую солдаты оценили верховную власть.

Так, у императора Гельвия Пертинакса был сын, родившийся после его смерти, названный также Гельвием Пертинаксом, приговоренный к смерти Каракаллой единственно за то, что он был сыном императора. Но некий вольноотпущенник, носивший то же имя, что и его хозяин, ввел убийц в заблуждение, пожертвовав собственной жизнью…»

Тут старьевщик замолк. В глазах его сияла гордость. Жена его, также, повинная в кровосмешении, и его дети, любовались им. Затхлый, тошнотворный запах, что распространялся в воздухе, стал казаться прекрасным, словно это был благоуханный смрад поля боя. Вытащив платок, я шумно высморкался и решительно заявил:

— Друг мой, приятель мой, вы обещали, что позволите ознакомиться с содержимым вашей корзины.

Лица вновь сделались учтивыми, а запахи — тошнотворными. Свернув пергамент, Пертинакс Ретиф аккуратно положил его в ларец, а ларец убрал в шкаф. Затем на пустырь возле дома была вынесена корзина. Я вышел и стал рядом. Утренняя добыча была высыпана на землю. Я брал в руки и внимательно разглядывал каждую вещь, а затем передавал Пертинаксу Ретифу, который все тщательно сортировал.

* * *

Вот что я нашел там: гашеные почтовые марки, конверты из-под писем, спичечные коробки, контрамарки в различные театры, грошовую оловянную ложку, скомканный кусок тюля, прутья метелки, выцветшие ленты, помятые искусственные цветы, окурки, покоробленный пристяжной воротничок, картофельные очистки, апельсиновые шкурки, луковичную шелуху, шпильки, зубочистки, спутанные пряди волос, старый корсет, к которому прилепился ломтик лимона, стеклянный глаз и, наконец, смятое письмо, которое я отложил. Вот его содержание: