Сыновний бунт - [54]

И там, в селе, и тут, на берегу, Петро казалось что Настенька шутит, чтобы позабавиться над ним. По её просьбе он охотно снял цепочку и спустил черную, похожую на жука, лодчонку на воду. Она закачалась на волне, а Настенька схватила весло и, смеясь и крича Петро, чтобы приготовил флакон духов, отчалила от берега, Видя, как Настеньку уносила река, Петро понял, что девушка не шутит, и не знал, что ему теперь делать. Постоял в нерешительности, а потом побежал по берегу, звал, просил вернуться, а Настенька, казалось, и не слышала его просьб. И когда белое её платье, как парус, мелькнуло на повороте и пропало, Петро испугался и опрометью побежал к Закамышным. Постучал в окно, разбудил Якова Матвеевича. Голый до пояса, в одних подштанниках, Яков Матвеевич вышел из хаты.

— Чего ты, Петро?

Петро, волнуясь и глотая слова, рассказал о случившемся.

— Ах, беда какая! — сказал Яков Матвеевич. — Ты только не кричи, Петро, а то жена услышит… Пусть она спокойно спит, а я пойду к Ивану Лукичу.

Петро подождал у порога, пока Яков Матвеевич оделся и вышел. Они направились к воротам. Открылось окно, и показалась голова Груни.

— Яков! Куда в ночь?

— Спи… из района по телефону вызывают. Утром в правление прибежал Калашников.

Бледный, обливаясь холодным потом и заикаясь, сказал Ивану Лукичу, что какой-то вор ночью угнал лодку. Иван Лукич усмехнулся в усы и ответил:

— Успокойся, Кузьма… Тот воришка от нас! не уйдет. За ним уже послана погоня.

— А как же моя лодка?

— И лодка, надеюсь, будет целая.

Погоня длилась всю ночь. Грузовик, в кабине которого сидел, пригорюнившись, Яков Матвеевич, мчался по-над берегом. В кузове тряслись Петро Корниец и двоюродные братья Настеньки — Андрей и Александр. Луна озаряла дорогу, степь. Егорлык весь блестел. Но сколько ни ехали по берегу, никакой лодки на сверкающей глади воды не было видно. Останавливались, тщательно осматривали кручи, отвесные берега, камышовые заросли, — может, где нарочно укрылась?.. И уже утром, когда взошло солнце, отыскали Настеньку близ села Красного, километрах в тридцати от Журавлей. Лодку положили в кузов, а беглянку Яков Матвеевич посадил в кабину, рядом с собой.

— А как это, дочка, могла влезть тебе в голову такая дурь? — спросил отец. — И кому хотела доказать?

— Никому, — сердито ответила Настенька, отворачиваясь от отца. — Пусть верит, когда ему говорят!

— Да кто же тебе не верит?

— Есть один такой… Сидит зараз в кузове. — Настенька не удержалась и хихикнула. — Струсил и выдал мою тайну…

— Эх, Настенька, — со вздохом сказал шофер, — родиться бы тебе парнем, поступила бы во флот моряком… Вот поплавала бы вволю!

Настенька уронила на свои острые колени голову и так, не разгибаясь и не говоря ни слова, просидела вплоть до Журавлей… Вечером, на гулянке, была грустна. Не пела, не танцевала, даже не подходила к баянисту. Стояла в сторонке, как чужая… Затем несмело подошла к Петро и сказала:

— Струсил? Да? Эх ты, Петя!..

.— Чего злишься?.. Я за тебя испугался.

— Спасибо! — Настенька рассмеялась, но невесело. — Нужен мне твой испуг… А духи отдай! Не я виновата, а ты… Эх, Петро, Петро, и чего ты такой пужливый? И кто тебя такого полюбит?.. Ну, ну, не дуйся, а сыграй полечку…

II

Странным казалось не то, что Настенька со своими причудами и радовала и волновала; девушка Ивану нравилась, и то, что он часто думал о ней, было естественно и понятно. Странным и непонятным было то, что отец Настеньки словно двоился в глазах Ивана. Не верилось, что это был тот самый дядя Яша, каким знал его Иван, когда приходил в кузницу и наблюдал его работу. ещё в кабинете Скуратова, узнав, что секретарем парткома в «Гвардейце» является Закамышный, Иван подумал: «Наверное, однофамилец кузнеца Якова Закамышного». Когда же приехал в Журавли и убедился, что это не однофамилец, а именно тот самый смирный и неприметный дядя Яша, Иван удивился ещё больше. Как и когда это могло слу- читься, какие силы могли сделать человека непохожим на того, каким он был и каким его знали люди? Эти мысли не давали покоя. Или слишком много прошло-времени, и дядя Яша за девять лет успел перемениться и переродиться? Или в этом молчаливом кузнеце давно, ещё когда он на все село вызванивал молотком о наковальню, уже жило что-то невидимое, скрытое от людей? И это скрытое как-то само по себе неожиданно раскрылось, и тогда в глазах журавлинцев Яков Закамышный стал человеком не только заметным, но и всеми уважаемым?

Думал Иван и о том, что жизнь с детских лет не ласкала и не баловала Закамышного. Его отец, Матвей Закамышный, был лихой конник и бесстрашный воин. Служил в отряде Ипатова и не раз, по рассказам сослуживцев, показывал удивительную храбрость в сабельных атаках. Погиб в бою возле села Соленая Балка. Вдове жилось несладко. Изнуряла бедность, и единственному сыну Якову не пришлось учиться. Кое-как окончив три класса журавлинской школы, мальчик пять лет пас овец и там, в степи, пристрастился к книгам. Носил их в сумке из мешковины, перекинув через плечо, и читал все, что попадалось на глаза. Женился рано. Полюбил дочку чабана Груню. Девушка приносила отцу харчи и часто оставалась в отаре. Ей тоже нравился молодой чабан Яков. Ночью, взявшись за руки, они убегали в степь. Шелестела трава под ногами, свистел перепел, тоскливо пел сверчок, или шумел, хлопая крыльями, орел над головами, или заяц выскакивал из-под ног. Груня вскрикивала и падала в траву. Яков садился рядом… Снова тишина, темень и звезды. Какие это были радостные ночи! Часто вспоминал их Яков, когда работал молотобойцем в колхозной кузнице. Через год он стал кузнецом и был принят в члены партии. Тогда в Журавлях он уже слыл человеком грамотным. Среди своих одногодков Яков был, пожалуй, единственным, кто сроднился с книгами и кто умел так складно и так занимательно рассказывать о прочитанном, что послушать его, особенно в зимние вечера, приходили в хату к Закамышному многие.