Сыновний бунт - [5]

— Куда ты, Лукич? — спрашивала Василиса.

— Пойду немного развеюсь.

— Опять к бабам?

— А я к ним не хожу. И откуда ты взяла, что я к ним хожу? Загляну к Илюшке Казанкову.

Заглядывал же не к Илюшке Казанкову, а к вдове Анисье. Выходил оттуда пошатываясь. Шел по улице, играл на гармони, горланил песни. «Поглядите, бабоньки, Ванюшка Книжка веселится. Ох, несчастная Васюта!..» Нагулявшись вволю, он, как побитый, на рассвете заявлялся домой, обнимал заплаканную Василису и сам плакал. Пьяно шмыгал носом, говорил:

— Скушно, Васюта! Силы некуда приложить… Пойми это, казачка моя суровая!

— А я, Лукич, давно все поняла, — с трудом выговорила Василиса. — Ты эти свои силы к чужим бабам прилаживаешь. Водку хлещё шь, песни орешь под гармонь. Стыда у тебя, Лукич, нету. Ить ты же не парубок, тебе не двадцать годков. Ить у тебя дети взрослые, внук растет.

— А отчего пью? Отчего гуляю? Можешь это понять, Васюта?

— Что тут хитрого и непонятного? С жиру бесишься, Лукич! Тебя бы самого, бугая эдакого, запрячь в плуг…

— И ты, жена, меня не понимаешь. — Упала Васютке на грудь тяжелая голова. — Я хохол, степняк, а ты казачка, ты умная. Рассуди, Васюта, подсоби… Ну, скажи по совести, что это у меня за жизнь? Зима пришла — ставлю машины на ремонт, весна подоспела — тороплюсь в степь, Пашу, сею, убираю — и так из года в год. И ежели б из этого польза была! Я стараюсь, ночи не сплю, а какой получается толк? Никакого! Машины бью — сколько их тут при мне износилось! — а колхозы как были бедными, малокровными да хилыми, такими они и остались… — Да разве ты в этом виноват?

— А кто?

— Председатели. Их люди назначили, и пусть они…

— Да когда же это кончится, Васюта! — крикнул Иван. — Ведь эта бедность сидит у меня в печенках. Сосет, и как больно сосет, можешь ты это понять? Мне так и видится, что не кто другой, а я тут виноват… Пашу, сею, а люди не могут разбогатеть… Ить это же позор для колхозов! Жить в такой нужде, за труд получать так мало? Да что же это такое, а?

— Ну, ляг, Лукич, ну, усни. Без тебя разберутся. В район новый секретарь райкома приехал. Говорят, и молодой и бедовый. Из военных — не то бывший генерал, не то полковник. Вот ты бы с ним, Ваня, потолковал.

— Кто он? Как фамилия?

— Кажись, Скуратов… Гришка вчера в газете читал.

— Скуратов? — Иван Лукич усмехнулся. — Был у меня друг верный на войне. Тоже Скуратов. Степан Петрович. Может, это он сюда заявился? Так нет, это другой. Тот Скуратов в армии остался.

Иван Лукич снял пиджак, стянул мокрые сапоги. В промокших шерстяных носках подошел к умывальнику, намочил голову. Василиса подала ему полотенце. Когда он лежал в кровати, она взяла гребенку и старательно расчесала его светлые, ещё не тронутые сединой волосы. Приподняла голову, причесала и затылок, затем покрутила мужнины усы и, смеясь, сказала:

— Ой, Ваня! Что-то твоя белая чуприна так рано поредела. Бегаешь по чужим хатам, вот и стареешь. И усы у тебя стали клочкастые, не такие шелковистые, как прежде…

Иван Лукич не ответил. Лег на живот, накрыл голову подушкой и уснул.

V

Однажды поздно ночью Иван Лукич вышел со двора вдовы Анисьи и направился домой. Был он хмельной, напевал какую-то песенку и не замечал, что следом за ним, возвращаясь со школьного вечера, где ему вручили аттестат зрелости, шел сын Иван. Сильным ударом ноги Иван Лукич распахнул дверь, шумно вошел в хату. И в ту минуту, когда он поднял кулаки над перепуганной насмерть женой, Иван кошкой прыгнул на него, так что Иван Лукич покачнулся и чуть было не упал. Не успел оглянуться или тряхнуть плечами, а руки его будто потянула судорога, и они были скручены за спиной, да так проворно и так мастерски, точно их сдавили там тисками.

— Мамо! Бегите, мамо! — крикнул Иван. — В Совет бегите!

Не верилось Ивану Лукичу, чтобы сын Иван, этот обычно молчаливый, послушный юноша, мог решиться на отце испробовать свою зрелость. Да и откуда у школяра взялись и такая хватка, и такая смелость? Неужели он, дурень, не понимает, на кого поднял руки? Иван Лукич стоял и думал, что же ему надо делать. Усы обвисли, глаза налились кровью. Сбросить этого смельчака так, чтобы улетел за окно? Или пусть ещё повисит у батька на спине, пусть дите малость потешится? Посапывая и наливаясь злобой, Иван Лукич чувствовал на своей спине молодое, горячее тело, а на затылке — тревожное, прерывающееся дыхание. «Ну, ну, отдышись, скворец, успокойся, — думал Иван Лукич. — Зараз я тебя проучу, будешь знать, как липнуть на батькову спину».

Всхлипывая и с мольбой глядя на сына и на мужа, Василиса заметалась по хате, выбежала в сенцы и, боясь, как бы Иван Лукич не прибил сына, сразу же вернулась.

— Ваня, сынок, — сквозь слезы говорила она, — отцепись от батька… Он тебя убьет, Ваня!..

— Василиса! — крикнул Иван Лукич. — Не жалей сыночка, а скажи, зачем по ночам меня разыскиваешь? Я никому не подчиняюсь! Слышишь? Никому!

— Да я, Лукич, и не разыскивала. Я только пошла к Анисье, чтоб узнать…

— Узнать? Что узнать?!

Иван Лукич стонал от обиды и, с трудом сдерживая вскипевшую в груди злость на сына, тряхнул плечами. Думал, что Иван отлетит, как летит с плеча грузчика мешок, а он сильнее клеща впился во взмокшую спину отца. Тогда, багровея и кося на жену налитые кровью глаза, Иван Лукич заскрежетал зубами и так рванулся, что хрустнули кости, а сбросить Ивана все же не смог… Казалось, прирос к спине…