Сыновний бунт - [7]

— Опять у тебя воды нету, водовоз?

— Не поспеваю, Иван Лукич, доставлять: сильный расход ведут твои хлопцы, — жаловался Чухнов. — Вчера вечером такой душ устроили, что беда! И все твой Илюшка Казанков воду разливает. Пей-лей, воды в Егорлыке много!

Иван Лукич взял полость и полез под вагон. Умащиваясь там, говорил:

— Илюшка — мой заместитель, и ты, дед, действия его не критикуй. Сколько разов тебе говорил… Побыстрее привези воды, разбуди Илюшку и скажи ему от меня, чтобы послал четыре машины за комбайнами. Меня пусть не будят.

Лег на живот, раскинул руки… Ивану Лукичу показалось, что он только-только прикоснулся щекой к колючей полости, а его кто-то уже тянул за ноги, тянул и кричал:

— Так вот я где тебя поймал, Ваня! Ну, проснись, бригадир! Эх ты, сонный вояка! Да открой глаза, Ваня!

Ей-ей, такое может случиться только во сне, И Иван Лукич, выбираясь из-под вагона, думал, что все ещё спит и сквозь сон слышит знакомый голос. Выпрямился и увидел будто знакомого и будто незнакомого человека в штатском костюме, в старенькой кепчонке. Как же он не похож на того подтянутого, стройного Скуратова, какого знал и любил Иван Лукич!

— Степан? Ты?

— Не признал?

Протирая глаза и улыбаясь, Иван Лукич всё ещё не верил, что перед ним стоял тот самый Степан Скуратов, с кем довелось пройти по трудным военным дорогам. И как только друзья, волнуясь и не в силах сказать друг другу слова, обнялись, земля под ними точно пошатнулась, и уже не стало ни вагончика, ни степного простора. Мысли их обратились к войне, и боевые походы, как живые, встали перед глазами.

— Так, значит, это ты теперь у нас секретарь райкома? — спросил Иван Лукич, блестя заслезившимися от радости глазами,

— Я… А что?

— Да как-то не верится. То батареей командовал, а теперь районом. — Расправил усы и с грустью добавил: — Трудное у нас тут положение, Степан. Бедность засасывает, как трясина. Как же ты заявился сюда? Откуда? Хоть бы письмо прислал…

— Демобилизовался я следом за тобой. Попал на учебу, на высшие партийные курсы. После курсов работал в Ростовской области, инструктором обкома. Теперь вот к вам пожаловал… Ну, а ты как живешь, Ваня?

— Как живу? — Иван Лукич протянул другу кисет. — Кури. Батарея у нас тут подходящая, а стреляем, Степа, без всякой наводки, а так, куда бог пошлет…

— Это как же понимать?

— А так вот. Поживешь — поймешь, товарищ гвардии лейтенант, сам поймешь. Вот я из года в год пашу да сею, убираю хлеба и заново пашу и сею. Машины порчу и ремонтирую, снова порчу и ремонтирую, а толку из всего этого ни на грош. На моем попечении семь колхозиков. Вот я у них заглавный пахарь. Но ты, Степан, приглядись к ним, вникни в хозяйство. Как же они, бедняги, оплошали!

— Начинаю, Ваня, приглядываться. — Скуратов обнял друга и улыбнулся. — А что у тебя случилось с сыном?

— Уже дознался?

— Случайно. Заехал к тебе домой и…

— Василиса пожаловалась?

— Нет, не жаловалась. Просто рассказала. Ну, чего мы стоим как два столба? Давай посидим. Вот хоть бы на этом дышле.

Подошли к короткому, суковатому дышлу и не сели. Иван Лукич курил и отводил глаза. Молчал и Скуратов, и молчание это обоим было и неприятным и тягостным.

— Ну что там у меня дома? — спросил Иван Лукич, не поднимая головы. — Не узнал, Иван вернулся?

— В Журавлях-то я был рано утром. Хочешь, пошлю шофера? Пока мы поговорим, он слетает в Журавли и узнает…

— Обойдемся. — Иван Лукич сел на дышло, тяжело вздохнул. — Вот, Степан, какой сынок у меня вырос. На батька кидается. Старший, Григорий, ничего, смирный, трактористом работает. Младший, Алешка, тот ещё дите. — И горько усмехнулся. — Поглядел бы, как он руки мои за спину завернул и как прилип ко мне… Это же смех и горе, Степа! Родной сын батьке руки заламывает… И откуда такая силища? В борцы бы ему податься, что ли?

— Вырос, силы набрался.

— Оно-то так, может, и обычное, верно, — задумчиво проговорил Иван Лукич. — Да только нехорошо получилось. Или я сильно обозлился, или дюже был выпивши. Я же его, этого упрямца, на всю жизнь обидел.

— Ничего, Иван, не горюй, — успокаивал Скуратов. — Сын вернется, вы помиритесь. Вообще, скажу тебе, как другу, сын твой поступил правильно. Он же за мать заступился. И он непременно вернется. Только ты поговори с ним по-отцовски.

— Хорошо, ежели б вернулся…

Иван вернулся домой, но ненадолго. В тот час, когда Скуратов и Иван Лукич сидели на дышле и беседовали, Иван, крадучись по огороду, подошел к хате и взглянул в окно. В хате была одна Василиса. Открыла двери, обняла сына и расплакалась. Иван сказал, что пришел попрощаться с матерью. Он переоделся, взял нужные документы, харчи на дорогу, одежду и, обнимая тихо всхлипывающую мать, сказал:

— Не плачьте, мамо, и не отговаривайте. Раз я решил уйти, то уйду. Все одно с батьком мне не ужиться. Да уже я и не маленький. Как-нибудь проживу…

Заливаясь слезами, Василиса проводила сына до ворот. Иван ушел тем переулком, который вел в степь, на тракт, лежавший за Журавлями. Василиса, плача, ещё долго стояла у ворот и смотрела вслед Ивану ничего не видящими глазами.

VII

Рано Иван Лукич Книга подружился с тракторами. ещё до войны, работая рулевым, лет восемь исправно пахал журавлинские земли, боронил их, засевал пшеницей, убирал хлеба. В войну был артиллеристом в гвардейской дивизии, там и встретился со Скуратовым. Вернулся в Журавли с гвардейским знаком и с двумя рядами, боевых орденов и медалей на груди. Гвардейцу доверили отряд из десяти гусеничных машин. И снова та же журавлинская равнинная степь, и снова с ещё большим старанием Иван Лукич пахал, боронил, сеял, убирал. Его машины гуляли по полям семи небольших колхозов. Три были в Журавлях, а четыре на хуторах. Назывались колхозы красиво, даже величественно: и «Заре навстречу», и «Великий перелом», и «Ставропольский сеятель», и «Вперед, к победе», и «Маяк коммунизма». Но бедность, как на грех, у всех была одинаковая, и это-то и причиняло постоянную боль Ивану Лукичу Книге.