Сыновний бунт - [22]

Тут необходимо несколько удалиться в сторону и упомянуть о том, что у Ивана Лукича, как и у всякого идущего вперед руководителя, были друзья, люди ему близкие и преданные, и были недруги, те, кто так и норовил подставить ножку. Дело в том, что в Журавлях с некоторых пор образовалось «бюро безработных председателей». Именно с той поры, как был создан «Гвардеец» и семь председателей оказались не у дел, журав-линцы разделились на два враждебных лагеря: на лагерь книгинцев — друзей и сторонников Ивана Лукича, и на лагерь шустовцев, во главе которого стоял Кузьма Антонович Шустов, бывший председатель «Ставропольского сеятеля». Книгинцы в насмешку говорили: «Ну, ставропольский сеятель уже начал сеять брехню квадратногнездовым способом». Это он, Кузьма Шустов, обозленный на весь белый свет, возглавил «бюро безработных председателей», или, как. называли сокращение, «ББП». Они открыто собирались возле сельпо, пили пиво, беседовали. Надобно сказать, что все семь неудавшихся колхозных деятелей без дела не сидели, но у них было время час-другой провести у пивного ларька. Сам Шустов, например, управлял колхозной пасекой в двести тридцать ульев, имел мотоцикл с люлькой и частенько приезжал в Журавли; Очеретин, из бывшей артели «Заре навстречу», каждое лето сторожил бахчи; Накорякин, из «Великого перелома», служил сторожем в сельпо, а бывший председатель янкульского колхоза «Вперед к коммунизму» Андрей Гнедой был, как мы знаем, неплохим бригадиром. И тем не менее вражда между книгинцами и шустовцами вот уже почти девять лет пылала, как костер, в который подбрасывают сухой хворост. И хотя шустовцев с каждым годом становилось все меньше и меньше, а Гнедой все реже и реже навещал пасеку для «тайной вечери», сам же Шустов и его друзья Очеретин и Накорякин складывать, как они говорили, «идейное оружие» и не помышляли. Они спали и во сне видели падение Ивана Лукича, веря в то, что рано или поздно, а Иван Лукич свернет себе голову — нет, не на мотоцикле, а в своем «Гвардейце», и тогда народ снова позовет Кузьму Антоновича Шустова и скажет: «Хватит с нас, намучились с этим Книгой, берись, Кузьма Антонович, за руль и веди!» Так уж, видно, устроен человек: все ему кажется, что его и обидели, и обошли, и незаслуженно отстранили от дела, и что без него людям все одно не обойтись, и он ждет и ждет того момента, когда придет и его черед. Возможно, именно по этой причине у руководителя, кто смело ломает все то плохое, что было до него, и добивается зримых успехов, непременно вырастают, как болячки на теле, явные, а часто и тайные враги и недруги.

Иван Лукич смотрел на журавлинскую «оппозицию» с усмешкой: пусть-де люди потешатся, пусть повоюют. Когда Скуратов как-то сказал ему, что, может быть, в интересах дела лучше было бы дать «бывшим» какую-то работу в районе и забрать их из Журавлей, Иван Лукич, покручивая ус, ответил:

— Пусть копошатся! Я их не боюсь! Когда перед очами стоит противник, кровь не застаивается. Не дадут уснуть, не позволят зазнаться.

Вот почему книгинцам такая лихость Ивана Лукича в езде на мотоцикле нравилась, она их радовала, даже приводила в восторг, а шустов-цев огорчала, вызывала неприязнь и даже злобу. Обычно друзья Ивана Лукича говорили: «И какой же русский не любит быстрой езды!», «О! Наш Лукич не ездит, а летает, и никакие барьеры ему нипочем!», «Да он эти барьеры добре берет не только на том бегунке, аив жизни, практически». Или: «Крылья пристрой к колесам — и войдет в небо, аж до самых туч доберется», «Да он и в делах высоко летает, дай бог ему здоровья». Недруги Ивана Лукича рассуждали так: «Не председатель, а сумасшедший на колесах», «И уже в летах, и сам будто не дурень, а такие фортели выкидывает, что диву даешься: вчера собаку переехал…», «Да он эти же фортели выкидывает и в жизни, гордец и бабник, каких ещё свет не видел: каждую ноченьку на Птичье к Лушке Самойловой ездит…», «Что Луша? Да он со своей шофершей завел шуры-муры…» Однажды ночью на пасеке Шустов поучал своих приверженцев: «Ох, помяните мое слово, друзья, свернет Книга себе голову, свернет!.. На колесах, как я полагаю, навряд, потому, жилист, хваток, не слетит, а вот в житейских делах непременно свернет башку, вот чего бы нам дождаться…»

Да, что там ни говори, а любил Иван Лукич так гонять машину, что она, бедная, под ним и смеялась и плакала. Вот и сегодня по главной улице Журавлей летел с «ветерком» — дух захватывало; так несется к финишу мотогонщик, когда он, выжимая из мотора остаток сил, выигрывает секунды и берет последние метры. Возле клумбы так нажал тормоз, что мотор захлебнулся в кашле и смолк, а колеса, виляя и жалобно пища, метра два проползли по асфальту, оставив узорчатую, изломанную стежку.

С седла проворно соскочил человек среднего роста, завьюженный пылью. На вид ему дашь меньше пятидесяти. Лицо засмолено и солнцем и жаркими ветрами и украшено черными, как смоль, наверняка крашеными усами, потому что все знали: были у Ивана Лукича усы соломенного цвета. На глазах у него ветровые очки, на голове, как у бирманца, назад повязана косынка. Увидев сбежавшего вниз и стоявшего в дверях улыбавшегося Сашу, Иван Лукич сорвал очки, стянул косынку, растрепав светлый, ещё больше побелевший от седины чуб. Подбежавшей Ксении вручил своего разгоряченного конька, успев так игриво посмотреть и подмигнуть, что Ксения покраснела, взглянув на Ивана Лукича осуждающим, но ласковым взглядом.