Сын Ветра - [102]

Хорошо, Эльза. Ты пробилась, так и запишут в отчётах. Ты молодец. Тебе все плюшки и орден за заслуги перед Отечеством II степени. Первую не дадут, первую получит твой куратор на станции. А я — человек приземлённый, я чихал на ордена. Много ли мне надо? Я ловлю родину на собственного сына, как щуку на живца. Я вижу, как срывается с места адъюнкт-генерал Бреслау. Вот он поднимает на дыбы жеребца научной разведки: Тиран в поход собрался! Хватает шпагу, мушкет и плазматор с запасной батареей. Королевский Совет заседает ночью, во внеурочное время, сыплет приказами и полномочиями как из рога изобилия. Королевский Совет, вся королевская конница, вся королевская рать, все фундаментальные науки, от форономии до ценольболологии — в бой, в атаку, сабли наголо́! Первый антис Ларгитаса нашёлся! Сидит, понимаешь, в Саркофаге, как гусь в кувшине! Стоп, почему гусь? Откуда взялся гусь? Кажется, остаточные явления от контакта с доктором ван Фрассен. Что-то у нее связано с этим гусем… Джинн в кувшине, конечно же, джинн. Два джинна в одном кувшине: тесно, душно, кондиционер не работает. Короче, шевелите задницами, лентяи! Ларгитас своих не бросает! Я вижу это, и мне даже не смешно, я устал, я так устал, что смех — непосильный труд, а сложить два и два — каторга…

— Не место, — сказал Артур Зоммерфельд. — Нам. Здесь.

И внёс коррективы:

— Мне.

Гюнтер вздрогнул. Да что там, он просто подпрыгнул на месте — и едва не сверзился в каменную чашу. Джинн подошёл неслышно, как кот. Артур был бос, в одних холщовых штанах, подвёрнутых до колен. Голый торс молодого человека блестел от пота, словно Артур на сон грядущий отпахал час-другой в тренажёрке. Он меня не видит, понял Гюнтер. Я его не услышал, а меня для него вообще нет, как если бы я не родился. Зоммерфельд-младший напоминал человека, который внезапно получил абсолютную свободу — и теперь не знает, что с ней, такой красивой, делать. Крайности смыкались: в Артуре было что-то от помпилианского робота — раба, несвободного чуть меньше, чем полностью.

Жёсткая стереотипность поведения, которую Гюнтер имел несчастье наблюдать в сыне посла, исчезла. Отсутствие стереотипов было едва ли не страшнее. Складывалось впечатление, что даже штаны, и те стесняют джинна. Давят на живот, ограничивают подвижность. Да что там! Само слово «штаны» уже было фактическим ограничением: не брюки, не лосины, не шорты.

— Играть будем? — спросил Артур.

— Да.

Зачем я ему отвечаю, подумал Гюнтер. Он же говорит не со мной!

— Как?

Гюнтер промолчал.

— Давай летать? — предложил Артур. — Кто выше, а?

Не налетался, вздохнул Гюнтер. Тоже в медблок захотел. Натху челюсть сломал, этот шею свернёт. Вот она, свобода, когда в дурных руках…

— Кто выше, — буркнул он. — Хорошая игра.

— Хорошая, — согласился Артур. — И ты говоришь, что не Сын Ветра?

Гюнтер сел поудобнее:

— Ага. В данном случае я скорее ветер.

Беседа начала его забавлять.

— Хорошая игра, — повторил Артур. — Чур, я первый.

Штаны сгорели. Нагой, как при рождении, раскалившись добела, так, что стали видны багровые вздувшиеся жилы, по которым струился огонь, Артур Зоммерфельд запрокинул лицо к небу. В угольно-чёрной, подкрашенной заревом пустоте он видел купол: тёмно-красная медь, зелёные потёки окислов, копоть в углублениях, сделанных для звёзд. Гюнтер тоже видел этот купол — не сейчас, раньше, когда сидел во дворе над разбившимся Натху.

— Давай летать? — повторил Артур.

И сам ответил:

— Давай.

Купол встретил джинна молниями.

III Ларгитас

У Паука болела голова.

Его всегда мучила мигрень, когда дело фактически закончилось, но формально ещё длилось. Это как секс в гостинице, со случайной подружкой из бара. Ты уже кончил, и ещё раз кончил, и хочешь в душ, сигарету, спать, мать его, хочешь, а надо лежать пупом кверху, делать вид, что ты, мать его размать, счастлив как никогда в жизни — и вести разговоры ни о чём с женщиной, которую ты забудешь, шагнув за порог.

Бог информации ненавидел такие непродуктивные минуты. Часы он ненавидел в шестьдесят раз больше, сутки — в одну тысячу четыреста сорок раз. Иногда, для разнообразия, он ненавидел судьбу — за то, что не позволила ему родиться гематром. Нет, это лишнее. Тогда он был бы лишён возможности сквернословить.

Объект закрывался. Всё, что можно было из этого сраного объекта выжать, уже выжали, скрутили винтом и дожали остатки. Энергоснабжение перевели в экономный режим, на этажах с минус первого по минус шестой отключили воду. Персонал разъехался, охрана большей частью — тоже, кроме двух чахлых постов наземки. Ускакали эксперты, почесывая в яйцевидных затылках. Остались, как говаривала Паукова бабушка, земля старушке пухом, три калеки и клопы в матрасах. Завтра с утра обещали прислать грузовой аэромоб за Пауком. По хорошему следовало лечь спать — время за полночь, самое оно прикемарить до шести, а потом, на свежую голову, дособраться.

Гроздь рабочих сфер гасла по мере отключения программ. Гурман-невидимка подъедал виноградину за виноградиной. И вот спрашивается, зачем Паук глянул на периферию?!

Работала забытая камера на минус восьмом.

— Танцуем, значит?

Они танцевали: Бреслау с жирнухой-телепатшей. Паук хихикнул. Он ждал чего угодно, но танцев? Сейчас отправятся в постель, подумал он. В медблок, на манипуляционную кушетку. Не сломали бы! Казённое имущество… Звук отсутствовал, но он прикинул ритм на глазок: три четверти, вальс. Вот же блин блинский! Комедия быстро наскучила Пауку, тем более что изображение камера давала куцее: плечо Бреслау, мясистый бок телепатши. Он потянулся отключить наблюдение и передумал.