Сын Сарбая - [14]

* * *

Как-то раз Дардаке проснулся раньше обычного. Проснулся сразу, без понуканий матери. На душе у него было радостно, юрта, вся светлая, с открытой дверью и распахнутым тундуком, показалась ему райским шатром. Где-то поблизости звенели колокольчики, и ему показалось, что по воздуху разливается небесная музыка. Прислушавшись, мальчик понял, что звон этот не с неба пришел, он земной был, обыкновенный. Струи молока из коровьих сосков с силой бились из-под крепких рук доярок в жестяные подойники. Но ничуть не хуже была музыка оттого, что теперь ясным стало, откуда она идет. Музыка в душе была у Дардаке. И, когда замычал неокрепшим баском бычок-трехлетка, его голос призывной трубой прогремел в ушах мальчика, он почувствовал необычайный прилив сил. Он не вскочил, а прямо-таки взлетел со своего ложа, готовый бежать, кричать, петь.

Матери не было дома, она, конечно, тоже доила коров. Дардаке хотел было разыскать ее, но тут взгляд его упал на капканы, связанные сыромятным ремнем и подвешенные над дверью. Их было восемь или десять, они свисали темной гроздью и оттого, что свежий утренний ветерок пролетал через тундук в дверь, чуть-чуть позванивали, как бы напоминая о себе:

«Дзынь! Мы здесь, нам здесь скучно, дай нам работу!»

Дардаке понял мольбу железных капканов, он и сам скучал, если не находил себе дела. А так как отец все еще был в кыштаке, а мать не решилась бы даже коснуться страшных зубастых капканов, мальчику было ясно, что они к нему обращаются, для него звенят.

Весь дрожа и оглядываясь, Дардаке снял с войлочной стены вязку капканов. Торопясь, чтобы не попасться на глаза матери, сунул два капкана — большой и маленький — в свою котомку, а остальные связал и повесил на место. Посмотрел — нет, мама не заметит.

Теперь надо было скорей поесть и собраться в дорогу. Что-то он еще забыл? Ах, да. Надо же взять с собой топор — рыть ямку и вбивать колышки. Как хорошо, что в хозяйстве есть два топора, — мама не станет беспокоиться. Дардаке взял топорик поменьше, завернул в кусок старого войлока и тоже сунул в котомку. Ох и тяжелой она стала!

Теперь поскорей поесть — и бегом выгонять стадо. Он намешал в большой пиале творогу с молоком и насыпал толокна — так будет сытнее. Хлеба сейчас мало, на весь день ему полагается одна лепешка. Дардаке единым духом проглотил свой завтрак, налил из большого бурдюка в свой дорожный бурдючок айрана[14], завязал и тоже положил в котомку. Лучше бы, конечно, взять свежее молоко, но стеклянную бутылку класть с капканами и топором нельзя.

Ну, вот и готов. Можно идти. Но доярки все еще доят, коровы к выходу в путь не готовы. Да ведь еще и солнце не выбралось из-за горы. Никогда еще мальчик не вставал так рано.

Увидев сына, Салима-апа закричала:

— Ай, чумазый мой, что не спится? Уж не живот ли у тебя свело? Сколько раз тебе говорила — не ешь так много кислицы. Это ж трава — объедаться травой нельзя. Что молчишь? Может, сон тебе дурной приснился?

Дардаке не ожидал такого потока вопросов. Он как каменный стоял, боясь повернуться и показать матери, что котомка у него за спиной сегодня вдвое больше, чем обычно. И вдруг, сам не узнавая своего голоса, он важно произнес:

— Скот надо выгонять до восхода, пока не сошла еще роса. С росой трава лучше переваривается и молоко становится жирнее.

Салима-апа всплеснула руками.

— Нет, вы слышали? — закричала она, обращаясь к другим товаркам. — Наш пастух торопить нас стал, учить нас стал!..

Она боялась, что женщинам не понравятся слова ее сына и то, что мальчишка говорит с ними учеными словами.

— Откуда ты знаешь? Кто тебя учил? Школьные учителя ничего не понимают в нашем деле.

— В газете читал, — с еще большей важностью проговорил Дардаке.

В ответ на эти слова все женщины расхохотались. Мальчик, хоть был он и рослым и сильным, так смешно по-детски выпячивал губы, что слышать от него серьезные поучения без смеха было невозможно.

Из гущи столпившихся в беспорядке еще не доенных коров вышел старик в толстом стеганом тюбетее, с клинообразной белой бородкой на темном лице. Увидев аксакала, женщины сразу смолкли. Восьмидесятилетний старец вызывал в них чувство глубокого уважения, они его даже немного побаивались. Почему? Ведь все знали, что старый Буйлáш человек добрый и мягкий — не закричит, не обругает. Он и начальством не был поставлен над ними. Просто жил при ферме и помогал женщинам разными советами. Он скотину знал хорошо. Мог полечить корове потрескавшийся сосок; если вздувалось у животного брюхо, умел выпустить газы. Да мало ли что. Единственный взрослый мужчина в аиле, он мирил поссорившихся женщин, стыдил нерадивую, утешал плачущую.

Сейчас, услышав слова Дардаке и смех женщин, старый Буйлаш неожиданно взял сторону мальчика.

— Сын Сарбая правильно говорит: роса полезна. Эй, молодки, поспешите с дойкой, пора выгонять скотину!

Старик повел мальчика в сторону. Хоть годы и согнули Буйлаша, ходил он быстро, полы его рыжего выцветшего вельветового бешмета так и развевались на ветру. Поднявшись с Дардаке на такое место, чтобы все их видели, старик стал говорить:

— Сынок! Отец твой, Сарбай, ушел в долину, твоя мать, Салима, осталась с тобой одна, все другие женщины здесь вдовы и незамужние… — Он обращался к Дардаке, но к словам его прислушивались все, кто тут был. Слова старого Буйлаша ни для кого не были новостью, однако все его слушали со вниманием. — Так что, кроме тебя и меня, нет в этом аиле мужчин. Сегодня ты рано встал. Это очень хорошо, будешь теперь уводить скотину до восхода солнца. Пусть же и тетушки и девушки тоже пораньше встают. Это полезно для скота…