Сын Ра - [16]

Кстати, уже будучи в Караганде, моя мама, талантливая во всем, явно перестаралась, выполняя за меня домашнее задание по рисованию за 7 класс. Она «дорисовалась» до того, что меня, не умеющего, как следует, изобразить на бумаге даже правильный круг, выдвинули на международный конкурс юных художников Азии. А теперь только на миг представьте себе, какая от меня потребовалась незаурядная изворотливость ума и находчивость в 14 лет, чтобы отбиться от участия в этом злополучном конкурсе, а потом еще целый год дурить бедную учительницу по рисованию, всерьез уверовавшую в мой выдающийся талант живописца!

Понятно, что женский почерк был слишком явным, чтобы принадлежать мне, и одна, очень правильная девочка голосом, полным возмущения, произнесла: «Это он не сам рисовал!» Учитель изучающе, с явным осуждением, посмотрел на меня и сказал: «Друзья мои, давайте похлопаем Сереже!» — но никто из класса в знак протеста, естественно, не стал хлопать. Это был довольно чувствительный удар по моему самолюбию, и я каждый раз после этого случая насиловал себя, идя на эти уроки начального сольфеджио.

Наконец, к моему огромному облегчению, две недели этой пытки закончились, и мама определила меня на уроки по специальности к самому лучшему преподавателю в Барнауле по классу «фортепиано». Но и здесь меня ждал очередной конфуз. Не знаю, может быть эта женщина и была замечательным педагогом (к сожалению, я не успел оценить это), но то, что она страдала очень сильным косоглазием — это факт, непреложный и «железобетонный», как конструкция саркофага на Чернобыльской АЭС. Для моей тонкой натуры судьба этого педагога была решена окончательно и бесповоротно на первом же уроке. Я решил симулировать болезнь. «Сережа, музыкальный лад состоит из 7 нот: до, ре, ми, фа, соль, ля, си», — объясняла несчастная учительница, упорно глядя мимо меня куда-то вбок. «Причем здесь фасоль, чечевица и прочие бобовые?» — зло подумал я и решил заплакать. «Что с тобой, Сережа?» — всерьез испугалась учительница. «Голова болит, к маме хочу!» — захныкал я, и она в панике побежала за матерью в соседний класс. Моя эвакуация с урока прошла, что называется, «без шума и пыли», и больше я в этой школе никогда не показывался. Обескураженная учительница в течение еще целого года интересовалась у мамы, когда же я все-таки приду на следующее занятие, мама что-то невнятно объясняла ей, но время шло, потихоньку все забывалось, и вскоре я стал абсолютно свободным от противных уроков и всяческих обязательств по обучению музыке.

Только спустя десятилетия я понял, что Ра умышленно увел меня от рутины академического музыкального образования, развив природный талант импровизатора. А пока я искренне и беззаботно наслаждался музыкой, слушая виниловые пластинки на нашей старенькой «Ригонде», как пчела, насыщаясь нектаром «Итальянского каприччио» Петра Ильича Чайковского, под которого мы с бабой Сашей (престарелой мамой отца, которую он привез в Барнаул из Подмосковья) устраивали сеанс «одновременного плача». Потом душераздирающее, плаксивое «Каприччио» сменил первый советский мюзикл Геннадия Гладкова «Бременские музыканты», две пластинки которого по большому блату в 1971 году где — то раздобыл отец. Эта жизнеутверждающая музыка тогда разносилась из каждого жилого дома Барнаула, а песня бременских музыкантов «Ничего на свете лучше нету» стала самым настоящим хитом сезона.

Меня абсолютно не тяготило то обстоятельство, что при маме — педагоге я не умею играть на фортепиано, но когда бабушки — соседки ставили мне это в совершенно законный упрек, мне становилось очень стыдно; в порыве чувств я «наседал» на маму, она разворачивала ноты, и мы приступали к упражнениям и этюдам, но и здесь, дома, меня хватало максимум на один месяц, а потом я вновь на долгие годы забрасывал свои занятия музыкой. Мама никак не могла подобрать оптимальную методику моего обучения игры на фортепиано, так как я был крайне не усидчив и, к тому же, быстро уставал за инструментом. Один Ра знал, чем можно завлечь и заинтересовать мою неуемную «близняцкую» натуру (по гороскопу я — классический Близнец). «Шерше ля фам», — как говорят французы в таких случаях, что означает: «Ищите женщину!». И Ра нашел для меня такую «женщину». Ею стала черноволосая хорошенькая девочка с голубыми глазами из моего же класса Лена Митерева, удивительно похожая на мою первую любовь Лену Епифанову; к тому же, случайно это или нет, но так же, как она, обучалась в музыкальной школе по классу аккордеона.

Как писал Льюис Кэрролл в своей «Алисе в стране чудес» вокруг красивой девочки всегда происходит «большая путаница». Так было и в нашем классе. Оказалось, что у Лены Митеревой здесь было по меньшей мере 4 тайных «воздыхателя»: Игорь Куприянов, Миша Петров, Сережа Новиков, ну и я, Ваш покорный слуга! А началось все с банального мальчишеского розыгрыша. Однажды в 5 классе, в начале урока я, как обычно, полез за учебником в свой ранец, как вдруг оттуда выпала записка. Я поднял ее с пола и с удивлением прочитал: «Сережа, я тебя люблю! Давай встретимся после уроков. Лена Митерева». Краска бешенства бросилась мне в лицо — я, почему-то, сразу подумал на Вадика Макарова, хулиганистого парнишку, с которым уже целый год сидел за одной партой. У нашего классного руководителя Эльзы Григорьевны Райн была такая своеобразная тактика рассаживания учеников в классе: хулигана всегда усаживали рядом с «правильным», с ее точки зрения, мальчиком. Вадим Макаров, родом из потомственных «зека», проживал в карагандинском поселке Унша, одно название которого наводило ужас на тогдашнюю ребятню. Поселков, подобных Унша, всегда было много в СССР, как, впрочем, сейчас и в России: это и поселок Куета возле Барнаула, и поселок Чесноковка возле Новоалтайска, и многие другие «злачные» места на просторах нашей необъятной Родины. Объединяло их всех то, что в таких поселках проживали преимущественно «откинувшиеся» после отбытия срока наказания уголовники и их маргинальные семьи. По-видимому, желая для Вадика иной, чем у них, Судьбы, родители отдали его в народный цирк, работающий тогда на общественных началах во Дворце горняков. Как ни странно, Макарову очень понравилась эта учеба и работа в цирке, он стал прекрасным акробатом и всегда на школьных уроках физкультуры, по многочисленным просьбам мальчишек, удивлял нас изящными сальто и прочими акробатическими экзерсисами. Однако гены все же брали свое, и криминальные наклонности, нет да нет, время от времени проявляли себя. Вадик был «честным клептоманчиком» — не было вещицы, мимо которой он мог спокойно пройти, не прикарманив. Закономерным итогом этой «богопротивной» деятельности была постановка Макарова на учет в детской комнате милиции, чем он, впрочем, всегда очень гордился. Естественно, что тень моего подозрения сразу же пала на эту ближайшую ко мне «харизматическую» личность. В негодовании я сунул записку ему в физиономию, да еще при этом больно ударил его в плечо своим костлявым кулачком. «Воронин, ты что себе позволяешь на уроке?» — сердито закричала Эльза Григорьевна, для которой мои действия на первом ряду, конечно же, не остались незамеченными. Макаров в недоумении поднял скомканную записку, бегло прочитал ее и заржал, как конь. При этом он лукаво посмотрел на сидящую сзади Лену Митереву, кокетливо подмигнув ей — дескать, я в курсе твоей тайны. Тогда, много лет назад, в порыве гнева я даже не успел сообразить, что почерк — то в записке был отнюдь не Вадика. Но было поздно — маховик «общественного скандала» раскручивался вовсю. Записка пошла по рядам, вызывая гомерический смех у «вождей» класса — Вити Чернышева и Бори Арсеньева; ну а далее, как водится, пошла «цепная реакция» — вскоре уже весь класс был в курсе этого происшествия. Даже сейчас, спустя десятилетия, я так точно и не знаю, кто же был, все — таки, автором этой скандальной записки, но явная обида на меня Лены Митеревой и ее осуждающий взгляд, который изредка после этого я ловил на себе в течение длительного времени, все чаще заставляют меня задумываться над тем, что именно она и была этим «неизвестным» автором! В общем, я «лопухнулся» с прекрасным полом в очередной раз.