Сын Олонга - [23]

— Устюшка, родная, во вторую ножку…

Иринарх отмахивался руками:

— Чего ты, Манефушка, не надо, не надо!

Устя дернулась от матери и выскочила из избы.

За амбарами в тополях упала. Не плакала, а хватая зубами траву, землю, тихо, как избитая собака, скулила, и казалось Усте, что трава пахнет дегтем и ворванью. Жирная сочная земля успокаивает человека; хочется Усте вдавиться, уйти в землю…

«Сапог дегтем, сам гниль», думала Устя. «Задавлюсь, в Катунь брошусь…»

Вечером Манефа уговаривала мужа:

— Парфенушка, окстись! Успо сгубишь, ее лихоманка трясет, когда Иринарха увидит…

— Хозяйство у него доброе, дом крепкий, мужик здоровый…

— Ведь он Хеонию задавил…

— Вешай уши на огород, нанесет песка…

— Боюсь, Парфенушка, как бы беда не приключилась, Устя чего не задумала: говорить будешь — отмалчивается, а не ругается…

— Чего тут думать? Христовым словом обещал Иринарху быть ей женой, вот тут и весь сказ…

Потом потянулись тяжелые и тревожные дни.

Мать испуганно следила за дочерью.

Устя так же проворно делала работу, как и раньше, но мать замечала, что она, точно испуганная, часто роняла вещи из рук. В праздники не шла с девками к реке, не ездила за ягодами. Только раз в канун праздника ранней ранью заседлала коня. Мать, проснувшись, вышла на крыльцо.

— Ты, Устя, куда в такую рань?..

— По черемуху… — ответила Устя, вскакивая в седло.

— А корзину-то пошто не взяла?..

Вздрогнула Устя, поймал материнский глаз вранье.

— Забыла, подай!..

Подает мать корзину, крестит:

— Устюшка, благословись, поезжай… Да лучше бы девок дождалась, чем такую рань ехать.

— Ране боле достанется, — крикнула Устя, на-рысях выезжая из ворот.

Вечером с малиной и черемухой веселой гурьбой приехали девки.

За ужином Парфен кинул жене:

— А Устя что не ест?

— А она где-тось уехала за черемухой, да наверно шибко много попало…

А у самой сердце колотится…

«Что это с девкой приключилось?.. Сказать Парфену?.. Нет, погожу…»

В темноте прискакала Устя. Мать выскочила на крыльцо: конь обмылился, пена по ляжкам течет.

— Что ты, девка, запоздно?!.

— Заблудилась!..

— Бог-Христос! Места тебе все знакомые, где же ты закружила?..

Устя, соскакивая, сунула корзину под крыльцо.

Когда Устя кончала ужинать, мать хитро сказала:

— Печь-то жаркая, може черемуху-то сушить положишь?..

Устя усиленно возилась ложкой в каше.

«Наверно просыпала ягоды», подумала мать, а сама вышла из избы, спустилась с крыльца, достала корзинку и мазнула рукой: на пальцы осела густая пыль.

«Ягодки в корзине не бывало! Да и не по лесу ездила, а по пыльной дороге… Что за оказия?..»

Еще больше догадок стала строить мать, когда после поездки повеселела Устя.

Манефа еще больше стала бегать по ворожеям, приносить травы, пузыречки с маслицем и водичкой, которые она незаметно подливала в Устану чашку.

Иринарх торопил со свадьбой. Устя отмалчивалась, убегала из избы, но не плакала. Забравшись в амбар, она доставала говитан[30] и разматывала свернутую, завязанную ниточками бумажку. От крепкого пота размазался фиолетовыми красками чернильный карандаш. Устя, разложив на ладонке курительную бумажку, церковно-славянским напевом читала:

В Ойротский главный совет.

При сем прекладываем деревни Верхних Ошпанак Устенью Парфенову Корыбаеву, которая не хочет замуж Иринарха, как он старик, и желает жить по новому. Ребят и девок много, которые желают изменений нашей жизни, но не знают как. Корыбаева обскажет на словах.

Писал по согласию ребят и Усти

Флегонт Бережных.

Манефа подходила к предамбарию, слушала: «Причитает, да не шибко, — обойдется!..» Шла к Парфену и говорила:

— Девка-то не так уже убивается, слышала, как даже Иринарха поминает, про деревню гуторит, девок и ребят перебирает…

Тот самодовольно запускал руки в бороду:

— Слюбятся — хорошо заживут. Хозяйство-то какое! Отцу-матери испокон веков никто не перечил…

После жнивья была назначена свадьба.

За свадебным пиром Устя точно в бреду ела пироги и шаньги, пригубливала стаканы с медовухой. Но в сенцах, когда повели молодых в горницу, от скрипа половиц, от скрипа жениховых сапог горячим жаром обдало Устю. Подошли к двери молодых. Иринарх, наваливаясь на косяк, перешагнул порог и, грузно раскачиваясь, сел, заложив ногу на ногу.

Устя, качая за носок и пятку, стащила по обычаю лакированные сапоги «бутылями» и на пол уронила их.

— Женушка благонравная, ты получше с сапожками обращайся, ведь за них поросеночек отдан.

— Я на минутку выйду, — сказала тихо Устя.

— Выйди, выйди! — пьяно улыбаясь, ответил раздобревший Иринарх.

Устя кинулась на улицу. У изгороди, роясь в накошенной траве, чавкали кони.

— Тп-р-у, Гнедко, тп-р-у…

Кони вскинули головы, на краю заржал Гнедой. Отвязала узду, вывела из ворот, вскочила в седло, ударила коня по шее ладонью.

— Эх, лети, Гнедко!

Чавкая, летит грязь из-под копыт. В темень жнивья, по знакомой тропе, на пасеку рвется Гнедко.

«На пасеке отцова одежда есть, — соображает Устя, — в шалаше».

Долго ждал Устю «молодожен» Иринарх.

Не дождавшись, выскочил к гостям.

— Пропала-а!.. — и заплакал пьяными слезами.

Обыскали дом, окрестность. На пасеке нашли невестино одеяние.

— Оборотень девка. Антихристова печать на ней… Люди видели…