Сын - [3]
На третий день познакомился он с восьмилетним мальчуганом. Тот, присев рядом, долго разглядывал часы Нгуена, потом вдруг спросил его:
— Дядя, а дядя, когда же Юг и Север объединятся?
Нгуен вздрогнул. Потом, улыбнувшись, ответил не то шутя, не то всерьез:
— Ты сейчас ходишь в третий класс, так ведь? Вот кончишь семилетку, потом — десятый класс. Тогда уж точно объединятся…
Мальчик встал и поглядел прямо в глаза Нгуену. Нгуен тоже поднялся со скамьи и, избегая его взгляда, пошел прочь. Ему казалось, он открыл в себе нечто дурное, недостойное и не вправе общаться с этим мальчуганом…
Во время уроков он ходил около классных комнат и тайком наблюдал через окна за детьми. Больше всего нравилось ему, когда кого-нибудь из них вызывали к доске. Смущенные, растерянные, увлеченные физиономии, едва достигающие середины черной доски пальцы с белым мелом… И голоса — то уверенные, то сбивчивые, виноватые… Этот южный говор, такой привычный для слуха! Чей голосок, знакомый и близкий, звучит вдруг в его ушах? Да, это она, Нгок, доченька… Он поспешил в комнату для гостей и, не раздеваясь, лег на кровать… В памяти всплыло лицо дочери. Маленькие пухлые губы ее раскрылись, она звала его: «Па… па…»
Он уткнулся лицом в вещмешок, поставленный в изголовье, и заплакал. Рядом, за стеной, какой-то малыш учил наизусть басню. «Важная мышь… э-э… Важная мышь… э-э… — твердил он. — Пошла далеко, на базар… э-э…»
Не раз и не два за эти дни Нгуен готов был уложить вещи и уехать, но так и не решился. Дети… Дети удерживали его здесь, бередили душу…
В субботу, под вечер, он зашел в проходную и присел на скамью. Там было полно детей. Сидя в углу, он наблюдал, как отцы с матерями, сестры, братья, пришедшие навестить малышей, разбирали их и уходили гулять в город. Вот в дверях появилась женщина в рабочей одежде, и тотчас из толпы стрелой вырвался мальчуган и, приплясывая, кинулся ей навстречу. Он обхватил мать ручонками, прильнул к ней. Она погладила его по голове, поправила повязанный на шее красный галстук и заморгала, стараясь сдержать набежавшие было от радости слезы. Нгуен с беспокойством и ожиданием поглядывал на дверь — точь-в-точь как стоявшие рядом дети. И появление каждого нового гостя, забиравшего с собою ребенка, немного успокаивало его. Но вскоре он снова начинал тревожиться: он опасался — вдруг к кому-нибудь из детей никто не придет.
Тут-то он и увидел Чана. Тот стоял, прислонясь к двери, и глядел на улицу. Сама его поза сразу насторожила Нгуена. Маленькая фигурка казалась поникшей, надломленной, как у бесконечно усталого, отчаявшегося взрослого человека. С первого взгляда было ясно: этот мальчик никого не ждет. Он стоял не двигаясь, не слыша, не замечая ничего вокруг. Тоска изрезала непривычными морщинами его маленький лоб, омрачила глаза. Под ними темнели большие круги. Непосильное бремя пригнуло к земле худенькие плечи его и шею, не давало распрямиться, под пять голову.
Нгуен встал, к горлу его подкатил горький ком. Нет, он должен подойти к мальчику и положить руку ему на плечо или вовсе уйти отсюда. Глядеть на него у Нгуена не было больше сил. Он повернулся и зашагал к дому. Да-да, этот мальчик там, в дверях, никого не ждет. Который уж раз — наверно, каждую субботу в течение двух лег — он стоит в дверях и глядит на дорогу…
После ужина Нгуен отправился на поиски Лан. В субботний вечер интернат был почти пуст. Лап рассказала ему историю мальчика. Когда кончилась война, ему только-только исполнилось четыре года. Мать его погибла во время бомбежки, когда неприятель высадил десант в Куиньоне[2]. Потом наши снова освободили эти места: отец — он тащил мальчика за спиной — явился с просьбой к командиру батальона. «Я остаюсь здесь, — сказал он, — и готов вынести любые тяготы и лишенья. Но сын… Я хотел бы отправить его на Север, к дядюшке Хо…» Так Чан оказался на Севере вместе с солдатами. Здесь они определили мальчика в интернат для детей с Юга. И с тех пор каждую субботу — всю вторую половину дня — он простаивал у дверей экспедиции, ожидая отца. Он ждал дотемна, а потом начинал плакать, и Лан приходилось утешать его всю ночь. Однажды он никак не мог успокоиться, и у Лан нечаянно вырвалась фраза: «Не плачь, малыш… Командир скоро даст папе отпуск, и он придет к тебе…» Могла ль она думать, что случайные слова ее обернутся ему во вред. Уж она корила себя и каялась. Нет, Чан больше не плакал. Он по-прежнему ждал отца. Только весь ушел в себя и стал все больше походить на маленького старичка. Считая себя виновной в случившемся, Лан чего только не придумывала, чтоб растормошить, отвлечь его. Самым, по ее мнению, опасным симптомом было то, что мальчик перестал плакать. Со временем по глазам его стало видно: нет, он больше не ждет и на ни что не надеется. Он по привычке приходил к дверям, но не ждал никого…
