Сын из Америки - [38]

— Загородный дом? — спросил я, и она сказала:

— Разве отец не говорил вам? Представьте себе. Не успел он выплатить по закладной за наш дом, как купил новый и влез в новые долги. Отцу непременно нужно о чем-то беспокоиться и ломать над чем-нибудь голову. Прежний дом почти оплачен, и мы, девочки, уже все зарабатываем. Скоро мы смогли бы жить независимо. Так что ему пришлось купить летний дом, и теперь снова будет экономический кризис. Таков мой папочка.

Вся эта история так огорчила меня, что я не расслышал ни одну из речей, и, когда настала моя очередь, я не понимал, о чем говорю. Меня всегда считали хорошим оратором. В тот вечер я погубил свою репутацию.

Ночью я не сомкнул глаз. Я давал себе самые страшные клятвы в том, что, когда Билл появится в следующий раз, я схвачу его за шиворот и скажу: «Убирайся отсюда к чертям». Я обзывал себя «волом», «клячей» и «тупицей». Но недели не прошло, и вот он вновь стоит передо мной — с болтающимися пуговицами, в лохмотьях, с бледным лицом и с уныньем во взоре — само отчаянье. Он взглянул на меня, как жертва глядит на убийцу, и сказал: «Мне остается только повеситься».

Я хотел закричать: «Продай дачу, ты, симулянт! Паразит! Schnorrer вшивый!» Но в то же время подумал: отчего ему нельзя иметь дачи? Почему у него не должно быть места, куда бы он мог поехать отдохнуть. А что если он сдержит слово и впрямь повесится? Я видел идиотов, прыгавших из окон во время краха на Уолл-стрит в 1929 году, когда их акции падали. Остальное ты уже знаешь. Я плачу́, как отец. Ты же был свидетелем. Что ты скажешь обо всем об этом?

— Спиноза утверждал, что все может превратиться в страсть. «Все» включает в себя и все разновидности чувств, — сказал я.

— И жалость?

— И жалость.

— А как насчет любви?

— Спиноза уподобляет влюбленных безумцам, — сказал я.

— Правда? Что же, воистину он прав. Но после всех этих лет слишком поздно становиться нормальным.

Эгоист

В доме, в котором я снимал квартиру, на Риверсайд-драйв, у меня была соседка двумя этажами выше, Мария Давидовна. К ней ходили знаменитые эмигранты из России — радикалы, социалисты. Она была высокой и темноволосой, с классическими пропорциями и с серыми глазами за толстыми стеклами пенсне. Ее волосы были собраны в пучок. Она всегда носила темные юбки и блузки с высокими воротничками. Она напоминала мне русских революционеров, которые жили на чердаках, вручную печатали листовки или начиняли бомбы, чтобы бросать их в приспешников царя. Я познакомился с ней, когда сломался лифт и я помогал ей нести старую потрепанную русскую энциклопедию, которую она купила на Четвертой авеню. Когда мы сошлись покороче, она стала приглашать меня к себе наверх играть в шахматы, и, сколько раз мы играли, столько раз я проигрывал.

Мало-помалу я свел знакомство и с ее друзьями — в особенности с тремя постоянными посетителями. Один из них был бывший лидер одной из фракций русской Думы — Попов. В Нью-Йорке он овдовел и женился на дальней родственнице Марии Давидовны. Попов жил всего в нескольких кварталах от нас. Его новая жена болела, и Попов обычно сам покупал продукты и готовил. Я много раз встречал его в супермаркете толкающим тележку. Он был низкорослый, широкоплечий, с густыми белыми волосами, похожими на пену. У него были красное лицо, вздернутый нос и белая бородка клинышком. Он всегда носил один и тот же двубортный костюм и ботинки с круглыми носками. Его галстук был завязан широким узлом. Мне порой казалось, что он был в точности так же одет сорок лет назад и так и остался в тогдашней одежде и с тем же выражением лица, как на фотографии, которую я видел в одной книге о России. Всякий раз, когда мы встречались, он протягивал мне тяжелую руку, и за долгим рукопожатием следовало еще одно — короткое. Поскольку я не знал русского, он говорил со мной на ломаном английском. В русской политической жизни у него была репутация примирителя различных фракций, человека, который предотвратил не один раскол в радикальном движении. Суть его благодушной беседы обычно сводилась к тому, что, несмотря на все трудности, мы должны благодарить судьбу за то, что живем в свободной стране.

Другой посетитель, профессор Булов, написал историю русской революции от декабристов до Сталина. Булов был большой и широкий — громадный мужчина с прямоугольным желтоватым лицом и раскосыми монгольскими глазами. Он мало говорил, просто кивал головой. Мария Давидовна рассказывала мне, что родом он откуда-то с севера Сибири и что в молодости он имел обыкновение ходить на медведя с рогатиной. Позднее он просидел много лет в одиночке одной из русских тюрем и от этого стал таким молчаливым. У него были плоский нос, низкий лоб, толстые губы и копна волос, жестких, как щетка. Он ненавидел большевиков со страстью, которая, казалось, сверкала в его стальных глазах. Я воображал, что он прячет в себе какое-то недоброе чувство, корни которого восходят ко времени Чингисхана. Мария Давидовна говорила, что Булов никогда не мог простить Попову его оппозиции в вопросе об аресте Ленина. Рассказывали, что Булов ухитрился бежать из России после того, как убил кого-то из ГПУ. Всякий раз, когда он заговаривал о теперешней России, он упирался кулаком в стол, и мне всегда казалось, что стол еле выдерживает давление этого мощного кулака и того гляди рухнет.