Сын эрзянский - [86]

Мать даже пообещала, что если он еще убежит, она сама поставит его на горох. О Степе сокрушалась только Фима. Она даже всплакнула, когда брата вывели из избы, чтобы увезти в Алтышево.

Лошадь у Самаркиных бойкая, бежала быстро и ровно. Такую лошадь незачем понукать. Степа еще не успел обдумать, как он теперь появится в школе, как встретится с учителем, а дорога по лесу уже кончилась, они выехали в алтышевское поле. Его миновали и того быстрее. По селу Проня пустил лошадь шагом.

— Пусть немного поостынет, — словно вслух подумал он.

Всю дорогу до самого села он не проронил ни слова. Но от деда Ивана Степе досталось:

— Ты думаешь, кроме как возить тебя, у нас и дел нет?! — принялся он за Степу, едва тот появился в избе Самаркиных. — Отчего не сказал, что уходишь к себе домой? Мы бы и беспокоиться из-за тебя не стали. А теперь пришлось гонять лошадь.

— Не гоняли бы, — буркнул Степа.

У деда даже затряслась борода.

— Послушайте-ка, что говорит этот несмышленыш! Он перечит деду!

Бабушка Олена схватила внука в охапку, увела к себе в предпечье и зашептала:

— Разве можно подавать голос, когда говорит дед, да еще ругается. Ты уж молчи. Пошумит немного и перестанет. Будешь молчать, он скорее отойдет. Ты знаешь, как нас всех напугал вчера. Думали, пропал где-нибудь. Больше так не делай...

Ваня с Володей втихомолку посмеивались над Степой. Громко смеяться боялись. Они ожидали, что дед возьмет чересседельник и всыплет беглецу. Но тот, поворчав, отправился во двор работать. За ним вышли и Проня с Ваней.

Оставшись вдвоем, Степа спросил Володю, зачем он наврал, что учитель ставил его на колени? Володя, как обычно, хихикнул и сказал:

— Все равно поставит, вот придешь и поставит!

Степа не стал спорить. Что толку говорить с таким вруном, лучше он доделает свою кадочку.

Но дед его не оставил во дворе.

— Ты почему не пошел в школу? — строго спросил он. — Ждешь, когда погонят тебя кнутом.

— Буду делать кадку, — жалостливо сказал Степа, чтобы умилостивить деда.

— Ты сюда приехал не кадки делать — учиться. Так марш сейчас же в школу!

Едва Степа вышел за ворота, как его догнал дед, одетый в новый зипун:

— Сам отведу тебя, а то еще пробегаешь где-нибудь, а после скажешь, что был в школе. На вас с Володькой надежда плохая.

Он взял Степу за руку и вел его так до самой школы. Одноклассники Степы уже занимались. Учитель писал на большой доске палочки а ребята их списывали в свои грифельные доски. Дед Иван поставил Степу у стола учителя и снял шапку:

— Вот привел неслуха, надери ему, Алексей Иваныч, как следует уши, чтобы он больше не удирал.

Учитель не знал, что Степа убегал домой, и подумал, что старик говорит о том, что он ушел с урока.

— Надрать уши, а за что?

— За то самое, за что вчера ставил его на колени.

Учитель пожал плечами.

— Ставил на колени... Кого ставил?

— Я же говорю, вот этого неслуха, — сказал дед Иван и ткнул внука в спину.

Степа стоял, опустив голову, и сумрачно молчал.

Учитель улыбнулся, дотронулся рукой до лба Степы:

— Разве такого мальчика можно наказывать. Вчера я хотел поговорить с ним наедине и велел остаться. Но он почему-то ушел... Иди, садись на свое место, — сказал он Степе. — Спиши с доски все палочки, после мы с тобой поговорим.

У Степы словно камень свалился с плеч.

Старик Иван постоял, переминаясь с ноги на ногу, поняв, что он оказался в глупом положении. Он не переносил воровства и лжи. А теперь вроде сам попал в лгуны. Возвратившись домой, он позвал Володю с улицы, завел его в сени и надрал ему уши.

— В другой раз не будешь говорить чего не было!

Вину за наказание Володя свалил на Степу. Не будь этой истории с ним, дед не стал бы драть его за уши. Он долго искал, чем бы отплатить Степе, и нашел...

Из школы Степа пришел радостно взволнованный. Он принес большой лист толстой бумаги, сложенный вчетверо, и два карандаша, красный и синий. Все это ему дал учитель. Он для этого вчера и оставлял его после уроков.

— За что учитель дал это тебе? — недоверчиво спросила бабушка Олена.

— Не знаю за что! — сказал Степа. — Учитель говорит: — Нарисуй-ка мне человека. Я нарисовал деда Ивана. Бороду широкую, волосы — длинные, вокруг головы завязку из лыка, какой дед скрепляет волосы. А вот здесь, — показал он себе на верхушку головы, — круглую плешину... Только нос получился немного длинноватый, Лексей Ваныч его поправил. Это, говорит, настоящий сельский мужик. Я ему говорю, что совсем не сельский, а мой дед, старик Иван Самаркин. Он засмеялся и дал мне бумагу и карандаши. Рисуй, говорит, все, что тебе попадется на глаза.

Он развернул бумагу на столе и стал рисовать. Сначала нарисовал деревянную солоницу и ковригу хлеба на столе, Затем — чашку, ложки.

— Ешь сначала, после будешь марать бумагу. Учитель, знать, не умнее ребенка, отдал тебе такое добро на мазню.

— Погоди, бабушка, после поем, — отмахнулся Степа, продолжая рисовать.

Бабушка Олена хотя и ворчала, но искоса поглядывала на то, что делает внук. Как тут не посмотреть, ложки рисует что ни на есть самые настоящие, хороша и чашка. А про солоницу и говорить нечего. Деду такую не сделать, какую он нарисовал.