Сын эрзянский - [46]

— Самого бы тебя так огреть плетью поперек спины! — ругался Дмитрий, въезжая на дорогу.

Марья, с непонятным самой волнением, смотрела, вслед удалявшейся карете и думала: «Какие же это люди ездят в таких красивых сундуках?..» Дмитрий, словно догадавшись о ее мыслях, недовольно проворчал:

— Должно быть, какой-нибудь архирей едет али богатый барин.

Дмитрий стал поторапливать лошадь. Солнце уже взошло, а они еще не добрались до Ахматова. Телегу подбрасывало на кочках и выемках. Марья положила руку на Степу, а другой схватилась за грядку. Степа подпрыгивал в телеге, но спал крепко.

— Куда так гонишь, колеса растеряешь... — сказала Марья.

— Та черная телега, должно быть, уже в Алатырь въехала, а мы все еще трясемся, — отозвался Дмитрий, все еще сердясь на озорного кучера.

— За ними нам все равно не угнаться.

Степа проснулся, сел, протер глаза и огляделся. Все вокруг было незнакомо. Помолчав, спросил:

— Мама, а где наша изба?

— Далеко, сыночек, далеко... Вон видишь, на горе Ахматово, так за этим селом.

Степа вглядывался в ту сторону, куда показывала мать. Никакого села он там не видел. На горе чернело что-то вроде леса, а между голыми деревьями виднелся большой белый дом. Лучи солнца били прямо в его окна, и они будто пылали. Степа долго как зачарованный смотрел на эту игру света, пока подвода не стала подниматься в гору и окна белого дома потухли. Вскоре и сам дом, окруженный темными деревьями, остался далеко позади. Подвода въехала на холм. Марья, подтолкнув сынишку, указала на раскинувшиеся перед ними дома.

— Видишь, какой город-то.

— Это еще не город, — отозвался Дмитрий. — Это — Алатырский посад. Вот его проедем, тогда уж будет город.

От посада до города около полверсты. Дорога здесь вымощена булыжником, быстро на телеге ехать трудно, трясет.

Ближе к городу мостовая стала шире. В городе, видать, теплее, чем в Баеве. Степа заметил, что на ветлах и тополях здесь листья большие, почти как настоящие, а у них в Баеве они едва проклюнулись из почек. В изумлении он вертел головой вправо и влево. Здесь все было по-иному.

Избы большие, крытые не соломой, а жестью и тесом. Почти у каждой избы по две трубы. В Баеве две трубы только у Никиты-квасника. А у дяди Охрема нет и одной. Крылечки чистенькие, крашеные. Степе казалось, что они сделаны совсем не для того, чтобы по ним ходить.

Над городом висел пасхальный перезвон колоколов, в воздухе ощущался терпкий запах первой весенней зелени. По улице проходили нарядные люди. Они шли от церквей, в которых недавно закончилась служба. Степа притих и только с удивлением смотрел на горожан, одетых совсем не по-баевски. И женщины здесь не носят ни кокошников, ни пулаев.

Дмитрий свернул лошадь в другую улицу и остановился у высокой кирпичной стены. Поблизости виднелись высокие деревянные ворота, в одной половине которых была прорезана небольшая дверь с окошечком. Вдоль стены росли старые корявые ветлы и тополя. Степа поднял голову, посмотрел повыше стены и оторопел: там возвышалось большое непонятное строение, на макушке которого торчал крест, похожий на тот, что стоит на баевском кладбище, у могилы деда Ивана.

— Мама, мама, кто там похоронен? — спросил он, показывая вверх.

— С чего ты взял, что там кто-то похоронен? Кто хоронит в церкви?

— Так зачем там крест, если это не могила?

— Ничего-то ты, сынок, не знаешь. Кресты ставят не только на могилах, и на церквах ставят, — пыталась вразумить его Марья.

Дмитрий в это время подошел к воротам и постучал. Привратник-монах открыл оконце в двери и высунул голову. На голове у него была черная скуфья, Степу она рассмешила. Он по-своему воспринял ее острый верх и клин бороды монаха.

— Посмотри, мама, у того человека, который разговаривает с отцом, голова снизу и сверху сточена.

— У него шапочка такая островерхая и борода клином. Ты не смейся над ним, он — божий человек.

Дмитрий поговорил с монахом и вернулся к подводе. Он перевязал ослабевший чересседельник, поправил дугу и взял в руки вожжи.

— Иважа не придется увидеть, — заговорил он, когда тронул лошадь и на ходу сел на край телеги. — Они с дедом Охоном еще до разлива Суры ушли куда-то к Симбирску. Монах сказывал, там где-то строят церковь.

Марья промолчала. Она с горечью подумала, что и сегодня ей не придется увидеть сына, и только после этого сказала, ни к кому не обращаясь:

— В каждом селе строят церковь...

От монастыря они повернули обратно и по одной из поперечных улиц спустились к Суре. Мост еще не был установлен, переправлялись на пароме. Сура была мутная после половодья. Когда паром перевозил их подводу к тому берегу, Степа смотрел на воду, и ему казалось, что они вместе с паромом плывут против течения. Задумавшись, он и не заметил, как пристали к другому берету. За Сурой дорога пошла лесом. Дмитрий протянул хворостину куда-то вперед и вправо и сказал:

— Вон там наша новая земля... Как там живут Назаровы и Кудажины? — он немного помолчал, затем заговорил снова: — Нам тоже нужно было бы тронуться вместе с ними.

— Кто знает, может, и придется переселиться, — отозвалась Марья.

В лесу было сыро и прохладно. Марья стряхнула с зипуна травинки и оделась. Степу она посадила поближе к себе, обхватила рукой, чтобы ему было теплее. На голове у Степы старая шапчонка Иважа, одет он в пиджачок, перешитый Марьей из старого зипуна, и в новую, первую его собственную рубашку. Ворот и обшлага рукавов Фима старательно вышила цветными нитками. На вороте — настоящая костяная пуговица. Их три штуки выменяла у проходящего торговца-татарина Марья на яйца и пришила отцу и сыновьям по одной.