Сын директора - [62]

— Ну?

Главный обвиняемый — я. Ненов описал весьма подробно, как я нанес ему побои, потому что был пьян, безо всякой причины из-за какой-то собственной выдумки. Я рассказал все, как было — и почему ударил помшефа, и как тот батю Апостола напоил накануне припадка, — но Василев будто и не обратил внимания на мои обвинения, и все время перебивал меня вопросами: «Как ты позволил себе ударить человека?.. Как считаешь, правильно ты поступил?» И я все время не отвечал на эти вопросы. Может, поступил я и неправильно, но ничто не заставило бы меня сказать это в присутствии Ненова. Просто рот не открывался для таких слов…

— Все, товарищ Василев. — говорю я. — Что было, вы слышали.

— Да, слышал… До чего мы дойдем, если каждый начнет творить самосуд и наказывать, кого и как ему взбредет в голову? Как думаешь, Клисуров?

— Никак не думаю. — Зол я ужасно. Можно подумать, будто все происшествие сводится к моему проступку, а не к преступлению Ненова. — Раз вы мне не верите…

— В том-то и дело, что верю, — сердито говорит Василев. — Иначе я бы тут тобою не возился и говорили бы мы по-другому… А вот вы оба мне не верите.

— Как это — не верим?

— Почему вы не пришли ко мне и не сказали обо всем сразу после этого несчастного случая?

— А чем бы это старику помогло?

— Старику не помогло бы, а вот Ненов получил бы по заслугам. — Он качает головой и вздыхает, будто перед ним сидят дети. — А теперь? Апостол умер, даже подтвердить твои слова некому. Больше того, Ненов спокойно может отдать вас под суд. В чем вы его обвиняете? Вызвал старика на работу, когда тот был болен… Ненов — не врач, сделал он это в интересах работы, так сказать… А вы двое будете моргать глазами и рассказывать истории, доказать которые невозможно.

Подавленный, я молчу. Кореш смотрит себе под ноги и кусает губы. Парторг прав — хотя рассуждать сейчас об этом поздно.

— Значит, — говорю я, — виноватый останется ненаказанным?

Василев насмешливо поглядывает на меня, закуривает:

— Зелен ты еще, Клисуров… Вижу, горишь желанием, чтобы правда восторжествовала. Вот только правда — дело трудное… Да, на этот раз Ненов останется ненаказанным. Не я, а ты ему в этом помог, ясно? Допустим, мы сумеем его наказать — что из этого? Как наказать? Морально… Если у человека не хватает здесь и здесь — он стучит пальцем по голове и по груди, — моральное наказание гроша не стоит. Наказаны будете вы, хоть вы и правы.

— Зачем же вы тогда нас вызвали, товарищ Василев?

Я смотрю парторгу в глаза. Теперь я могу смотреть прямо в глаза кому угодно. Он тоже не отводит глаз, только сплетает пальцы ладоней, лежащих на столе.

— Я вас вызвал потому, что поступила жалоба. Это первое. И второе — чтобы вы вовремя поняли некоторые вещи, они вам пригодятся в жизни. Вы знаете, что я должен сейчас сделать? Поставить вопрос перед комсомольской организацией, чтобы вам хорошенько намылили шеи. А какие неприятности устроит вам Ненов — это особый вопрос.

— Мы свободны?

— У меня тут не отделение милиции, чтоб этот вопрос задавать. Раз хотите, можете идти.

Он встает, выходит из-за стола и складывает руки за спиной. Мы с Корешем поднимаемся медленно — оба чувствуем, что в этом разговоре есть что-то неоконченное, недосказанное.

— Можете идти, — повторяет Василев. — Вы свободны. Только помните, что надо знать, когда что делать, как своей свободой пользоваться. Ладно, до свидания.

— Это все, товарищ Василев? — говорит обиженно Кореш.

— Все. — Он пожимает нам руки, на минуту задерживает мою руку в своей и прибавляет. — Что касается Ненова, убедительно ему посоветую не обращаться в суд. У-бе-ди-тель-но… А вообще не знаю, мог ли бы я на вашем месте поступить по-другому… Но пусть это останется между нами.

Он невесело смеется и выталкивает нас из кабинета прежде, чем мы успеваем что-нибудь сказать.

Отправляемся с Корешем в буфет выпить лимонаду. Во рту у меня пересохло. Выпиваем лимонад стоя и выходим на площадь перед вокзалом. Закуриваем и щуримся на солнце. Слева, где раньше был сквер, уже высоко поднялись стены и леса будущего вокзала. Через год-два старое здание — место, где мы работали. — можно будет увидеть только на снимках…

— А Василев — ничего мужик, — говорит Кореш. — Толковый.

— Угу.

Трамвай набит битком. Его окна с одной стороны, откуда дует ветер, залеплены снегом. В вагоне тепло, пахнет мокрой одеждой, душно. Двенадцатый трамвай по утрам всегда переполнен, потому что он идет к одной из заводских окраин Софии, где еще на рассвете толкутся тысячи рабочих. Нет и двух месяцев, как я езжу на этом трамвае, но многих парней и девчат, которые ездят на нем, я уже знаю. Они держатся за металлическую штангу наверху — в пальто, в ватниках, в теплых куртках, с шарфами и без, в шапках и без шапок, — и перекрикиваются из одного конца вагона в другой. Кричу и я — тут есть двое из нашего цеха. Пожилых людей мало, иные из них развернули газеты, пытаются прочесть новости. Один парень рядом со мной включает транзистор. Мощный голос диктора, ведущего радиозарядку, на минуту заставляет всех замолчать: «Руки вытянуты вперед, медленно наклоняемся вперед. Раааз, двааа..»