Сын директора - [31]

— Я с разрешения начальства, по закону. Летняя сессия начинается.

— Закон — законом, — бормочет Шеф, отправляясь к своей комнатке на верхнем этаже, — а я за работу отвечаю. Меня никто не спрашивает, есть в бригаде студенты или нет.

Сегодня он что-то не в настроении — детишки заболели, или с женой поссорился. К тому же в прошлом году он не был в отпуске, и сейчас с нетерпением ждал, когда работы станет поменьше и можно будет поехать отдохнуть.

Студент приканчивает бутерброд, встает и оглядывается в поисках новой жертвы.

— Девушки! — кричит он женщинам, иные из которых годятся ему в матери. — Хотите лимонаду, чтобы прохладиться?

— Хотим… Еще спрашивает!

— Пешо сейчас принесет. Он угощает.

— Почему я?

— Как почему? Через месяц с чем-то Петров день.

Делать нечего. Мы ставим лимонад по очереди, и кажется, на самом деле теперь моя очередь. Отправляюсь в буфет и приволакиваю ящик. За это время явились и Шатун, и помшефа Ненов, но Шатун не может пить: только что чуть ли не всю воду выпил из крана на перроне. Женщины расхватывают бутылки и пытаются подергать меня за уши — по случаю будущих именин. Для нас с Корешем, Студентом и Неновым остаются две бутылки. Кореш выпивает свою долю, Ненов отказывается, потому что пить из бутылки негигиенично, особенно один после другого. Шатун смотрит на него и смеется. Когда Ненов удаляется, он вытирает рукавом остренький нос и говорит:

— Не пойму, что у этого за работа такая. Только и знает шляться туда-сюда.

— У него, как у тебя, — обрывает его Кореш, — Шатун.

— Эге, как у меня, — обижается Шатун. — Я вкалываю, батя.

— И он вкалывает. Тебя на его место не поставишь.

Когда кто-нибудь болтает пустяки, Кореш становится неумолим. Он даже забыл, что угрожал неновской шляпе.

— Мир вам, — изрекает Студент и отправляется к двери. — Пошли грузить видинский, а то завтра в Видине проснутся и не будут знать, что происходит на белом свете и кто получил орден. Шатун, ты когда станешь героем труда?

— Когда твоя бабка дедом станет.

Шатун хочет еще что-то добавить, он разозлился, но Кореш хватает его подмышку и выносит вон.

Женщины смеются. Зорка допивает лимонад и царственным жестом вручает мне бутылку.

— Мерси, Пешо, дай я тебя чмокну, — и прежде чем я успеваю опомниться, она целует меня в щеку под громкий смех женщин.

— Если угостишь еще, могу и замуж за тебя выйти.

— Если только я соглашусь, — говорю. — Откуда это ты взяла, что я хочу на тебе жениться?

Я говорю в шутку, но не совсем, потому что терпеть не могу таких спектаклей. Зорка круто поворачивается и идет к конвейеру. Я ее не останавливаю. Неизвестно почему, она все время находит поводы демонстрировать перед людьми наши отношения, а я этого не выношу. Мне противно смотреть на сопляков, которые ходят по улицам, обняв девушку за шею…

Мы опять летаем от экспедиции к перронам и обратно. Это последний месяц квартала. Печатники торопятся выполнить план. Кроме газет, наших рук ждут тонны журналов. Да еще предстоят две конференции — одна международная, по охране окружающей среды, другая — внутренняя, не то молодежная, не то спортивная, и бумага заваливает нас, как лавина. Кто все это читает? Если бы я вздумал прочесть все эти бумаги, мне и десятка лет не хватило бы. Мы справляемся, но к утру чувствуем себя так, как будто нас кто-то отколотил. И в дневных бригадах не лучше.

Бросаем тридцатикилограммовые пакеты. Студент в вагоне, а когда поезд отправляется, спрыгивает на ходу и тоже кидает. На платформе электрокара остается несколько пакетов. Велика беда, пошлем со следующим поездом по тому же маршруту, но только, когда батя Апостол с нами, такого не случается. Не потому, что он сильнее или ловчее нас, но вот не случается.

Возвращаемся в экспедицию. Студент за рулем, он любит водить электрокар. Я сижу к нему спиной на платформе, сандалии пошаркивают о перрон, — дзз, дзз, — глаза слипаются; электрокар остановится хоть на минуту, я засну, непробудным сном. Светает, но солнце еще не показалось над сводчатой крышей паровозоремонтного завода. Только белый свет в небе разбухает и режет глаза. Несильный ветер переменил направление, дует с северо-запада, посыпая нас белесоватой пылью из труб ТЭС «Надежда».

От зевоты можно вывихнуть челюсти. Я бросаю пакеты, как во сне, и думаю про батю Апостола. Если бы он был здесь, обязательно бы толкнул меня сейчас на какой-нибудь ящик: «Вздремни, парень, минут пять, проснешься, как огурчик». И даже если ничего не сделает, хорошо, когда он здесь. Он все чувствует и с одного взгляда понимает человека.

Вспоминаю, как однажды, — это было еще вначале, зимой, — настроение у меня всю ночь было, как говорится, ниже нуля и я все молчал. Болели мускулы, невозможно было терпеть, и я жалел, что пошел на эту работу. Хотелось швырнуть ватник и сбежать. Утром получилось так, что мы с батей Апостолом вышли с вокзала вместе и он предложил мне зайти в закусочную поблизости, куда он ходил каждое утро, съесть по тарелке супа. Ночь была снежная и нас здорово продуло. От супа я согрелся. Старик заказал и по пятьдесят граммов виноградной водки, и я неожиданно для самого себя разговорился. Я рассказал ему то, о чем не говорю ни с кем, — про бегство из школы, и про казарму, и про Таню, и про все остальное. Он ни о чем не спрашивал, только смотрел на меня прозрачными голубыми глазами, а я говорил, будто меня прорвало. Целых два часа мы сидели в этой закусочной.