Сын директора - [30]

В последнее время я много об этом думаю, особенно после попытки отца по-мужски поговорить. Страшно совестно, что я ничего утешительного ему не сказал и что разговор наш получился не совсем мужской. Он говорил одно, я же думал другое и не сказал, что именно. Мне кажется, что я все время думал о нем самом. О том, каким был когда-то, он сам — когда жил в Ючбунаре с бабушкой, дедом и дядей в развалюхе, состоявшей из комнаты и кухни, которую хозяева каждый год ремонтировали, чтобы крыша не текла, а крыша все равно текла. Развалюха стояла в глубине большого двора, рядом было еще три-четыре таких же как она, а хозяева жили в двухэтажном доме спереди, с видом на улицу. Дед работал телефонным техником, получал приличное жалованье, но не мог вырваться из этой развалюхи, потому что одного жалованья на четверых не хватало. Может, потому дядя начал торговать мылом и лезвиями для бритья с лотка, повешенного на шею, так вот и стал торговцем, а отец пошел в подмастерья, в слесарную мастерскую, и начал водить в маленькую кухню приятелей; здесь они читали разные брошюрки и сговаривались против властей, в то время как бабушка с дедом спали в комнате. Мальчишки, еще в армии не служили, но целыми ночами говорили и читали и не интересовались ничем другим, даже девушками. Ну, ладно, но почему сейчас отец не хочет понять? Что с того, что меня девушки интересуют и что мне немногим больше лет, чем ему было тогда. Зато я знаю кое-что, чего он не знал, хотя бы про тех же девушек. Или про Кореша и старшину Караиванова. Или про дядю Атанаса. Уверен, что знаю о нем больше отца, хотя тот ему и брат. Когда, например, заговаривали о попытке дяди Атанаса покончить с собой из-за Юли, отец всегда морщился и махал рукой, будто ничего более глупого и легкомысленного быть не может, а я могу себе представить, каково ему было. Может, это было и глупо, но у дяди Атанаса, кроме Юли, ничего в жизни не было. И, наверное, он ее страшно любил… Вообще люди разные, один на другого не похож. Но в каждом есть что-то хорошее, и с каждым можно найти общий язык. Кроме сусликов…

А дни идут. Кончились дожди, точно, как по календарю положено. Начало июня, тепло, можно ходить в рубашке и сандалиях. Я люблю такую погоду. Встаешь, рубашку через голову, потом брюки, ремень на третью дырку — и готов. Воздух на улице легкий и светлый, как роса. С Люлина все время подувает свежий ветерок, и даже гремящие стада грузовиков, автобусов и машин не в силах испортить эту свежесть.

Телогрейки мы давно забросили, по ночам работаем в спецовках из хлопчатки: рубашка и брюки. Шатун надевает их прямо на голое тело — экономит белье, потому что денег ему все время не хватает. В последнее время он что-то страшно разгужевался по женской части. Вечерами приходит на работу невыспавшийся, почерневший, немытый. Похож на ничейного кота, которого гонят со всех дворов. Кореш работает, как бешеный. Не знаю, что его схватывает время от времени, но когда на него найдет такой амок, все начинают злиться, потому что он не дает ни минуты передышки. Только Шеф на него радуется. И особенно Ненов. Здесь и Студент, вообще все мы налицо, кроме бати Апостола. Он что-то болен, лежит дома. Позавчера приходил на работу, но ему стало плохо, он побледнел, покрылся потом, и Шеф велел ему идти домой. Когда я пришел, его уже не было. А вчера явился хозяин, у которого он снимает квартиру, — старик старше него, — и сказал, что врач из поликлиники предписал бате Апостолу лежать две недели и пить лекарства; через две недели его опять осмотрят и скажут, можно ли ему работать. Сердце что-то расшаталось.

— Надо бы скинуться на усиленное питание ему, — говорит Шеф и почесывает круглую стриженную голову. — Без него мы как без рук.

Сказал он это во время передышки между двумя поездами. Сейчас в экспедиции душновато, мы не привыкли здесь отдыхать. Кореш курит, прислонясь к стене, и пускает дым к лампочке. Шатуна нет, наверное, вышел на перрон пить воду, — по ночам он все время пьет, куда только вся эта вода влезает. Студент сидит на полу на упаковочной бумаге, худой, скрестил ноги, как йог, и жует бутерброд — два ломтя хлеба и посередине ломоть колбасы, толще, чем хлеб. Он всегда приносит по три-четыре, бутерброда и в перерывах «подзаправляется». Глаза у него блестят, язык работает без устали.

— Основываем фонд бати Апостола, — объявляет он и ухмыляется. — В целях закупки масла, брынзы, овощей и лимонадной бутылки с водкой. Бутылку доставит Шеф, поскольку в этом случае можно не бояться, что он ее выпьет.

— Никаких бутылок, — говорит Шеф. — С бутылками, похоже, кончено. Врач запретил.

— Тогда лимонадную бутылку с лимонадом.

— Нечего смеяться. — Кореш отделяется от стены и растирает ногой окурок. — Насчет бати Апостола это мы виноваты. Всю весну филонили — то зарплата, то именины, — а он за нас воз тянул.

— Это так, — говорит Шеф, — когда одни филонят, другим из-за них приходится воз тянуть.

— Шеф, а тебе даже полезно, — смеется Студент. — Как насчет килограммов? На сколько похудел за этот месяц?

— А ты не остроумничай, — говорит Шеф. — И тебя частенько было не видать.