Лихие конники восприняли подобное как личное оскорбление.
- Какую тебе писульку треба? - шумели они у входа. - Ты шо, не видишь, кто стоит перед тобой? Да меня белые генералы знают и боятся, а ты с меня, бумажная твоя душа, пропуск требуешь.
- Назад! Не положено! - повысили голос часовые. - Стрелять будем!
- Это в нас стрелять? Дывитесь, люди добрые!
Часовые не служили в войсках «червонного казачества», иначе бы они не сказали таких необдуманных слов.
- Контра! - схватились за шашки красные конники.
Часовые вызвали начальника караула, тот - караул, прибежал комендант, за ним взвод охраны штаба тыла.
На помощь конникам пришли агитотрядовцы. Прибежал Усов-Борисов и завопил:
- На, бей меня в грудь, как в бубен!
Потом почему-то вспомнил предательство немецких социал-демократов в 1914 году, которые проголосовали за военную программу правительства кайзера Вильгельма II, припомнил ренегата Каутского, затем вспомнил о Парижской коммуне.
Ваня слышал от матери о ней, поэтому прислушался к словам.
Режиссер-новатор в лицах изобразил, как подлые версальцы хватали коммунаров, расстреливали их пачками, как затопили кровью предместья Парижа. Указав на Ванечку, Усов-Борисов упомянул французского мальчика по имени Гаврош.
И Ваня наяву пережил услышанное. И все вокруг тоже сопереживали, затаив дыхание, познавали историю борьбы первых красных против первых белых на земном шаре. Ваня тут же, у входа в гостиницу, увидел баррикаду и превратился в Гавроша, он собирал патроны для коммунаров, и его сразила в сердце пуля врагов всемирной свободы Труда. И он упал. И он умер…
И конники спрятали шашки в ножны. Комендант утер слезы с обвислых запорожских усов, караул зааплодировал, буза прекратилась.
- Я речь скажу! - выступил вперед комендант. - Выслухав такое яркое выступление уважаемого Усова-Борисова, я решил пост снять!
- Це дило! - сказали конники.
- Он будет стоять на втором этаже при входе в штаб. И никого без моей подписи не пропускать! Пусть это будет даже сам товарищ Гаврош! Если у нас не будет революционной беспощадной дисциплины, эти гады версальцы - тьфу! - контрреволюция застанет нас врасплох. Правильно я гутарю?!
- Правильно! Единогласно!
Режиссер-новатор неожиданно подошел к Ванечке, положил ему на плечо руку и сказал:
- А у тебя есть талант, молодой человек! Я наблюдал за тобой! Наблюдал! Как ты относишься к системе Станиславского?
- Как и ты! - выпалил Ваня.
- Тогда мы с тобой сойдемся, - заверил Усов-Борисов, видно, подражая какому-то маститому режиссеру. - А читал ли ты «Отверженных» Гюго?
- Нет!
- Что же читал?
- Про индейцев… Про Шерлока Холмса. Еще «Оливера Твиста».
- Ты не совсем безнадежный, - заверил новый друг. - Вернемся к текущему моменту. Конечно, буржуазные предрассудки думать о еде, но я почему-то все время хочу есть. Ты как насчет буржуазных привычек?
- Я не знал, что это предрассудки, - сказал Ваня. - Мне и врач говорил, чтоб я больше ел.
- Счастливый же ты - тебе даже врачи рекомендуют хорошо есть!
- Пошли к нам, - предложил Ваня. - Мы вчера паек получили, мама мамалыги наварила. Еще таранька есть. Соленая очень.
- Нужно знать и любить свой край! - изрек Усов-Борисов. - Пошли к пещере сорока разбойников. «Сим-сим, открой дверь!»
Талоны на обед им выдал комендант штаба и попросил починить гармонику-тальянку с колокольчиками.
- Я ее в церковь диакону носил, он сало взял, а чинить отказался. Пришлось сало назад отобрать.
- А зачем вам тальянка?
- Память друга, - ответил комендант. - Ты артист, тебе и гармоника в руки.
Друзья пообедали щами и кашей. Вернулись в гостиницу. Режиссер показал сколоченную на живую нитку сцену, кулисами была кухня, на кухонной холодной плите среди кастрюль стоял пулемет «максим». Он был сломанным, его использовали как бутафорию в пьесах.
- А какую теперь будете пьесу показывать? - поинтересовался Ваня.
- По «Отверженным», - ответил Усов-Борисов. - В современной трактовке. Новая жизнь требует и новые формы искусства. Ты когда-нибудь выступал на сцене? Как ты представляешь роль Гавроша?
- Не знаю, - ответил Ваня. - В Воронеже я год назад ко второй годовщине Октября играть учился на балалайке «Светит месяц» и «Страдания».
- Так! - заходил по сцене Усов-Борисов. - Очень хорошо! Ты будешь на баррикаде играть на балалайке. Будешь петь что-нибудь обидное
для версальцев. Гениально. Вот за что они непременно захотят тебя убить Понял? Идея! Точно! Ты поешь частушки про версальцев, а они подползают и стреляют. Наши идут в атаку и… Бедный маленький балалаечник из предместья Парижа!
- А в Париже умеют играть на балалайке? - осторожно усомнился Ванечка.
- А на чем же они играют? - встал на дыбы Усов-Борисов, не терпящий возражений. - У пролетариев одна идеология, одна задача, один «Интернационал». И играть они должны на одном инструменте. Пролетарском. Что ж они, по-твоему, на арфе играют? Или на саксофоне?
- Что я петь буду?
- Так… Баррикада здесь, версальцы, выходя из кухни, тащат пулемет. Вечер. Весна. В руках у тебя балалайка. Тебя слушают коммунары.
- Гаврош собирал патроны, ты сам говорил.
- Ты их уже собрал днем. Так… Ты садишься на баррикаду. - Усов-Борисов опрокинул стул. - В руках у тебя инструмент пролетариата. И ты поешь понятное всем пролетариям. Частушку.
