Сын - [4]

Единственная, безраздельно строго,

Сполна принадлежащая ему.

Здесь почерк вырабатывался точный,

Косой, немного женский, без прикрас,

Тогда он жил в республике восточной,

Без близких и вне дома в первый раз —

В тылу, в военной школе.

                         И вначале

Был сдержан в письмах: «Я здоров. Учусь.

Доволен жизнью».

                 Письма умолчали

О трудностях, не выражали чувств.

Гораздо позже начал он делиться

Тоской и беспокойством: мать, сестра…

Но скоро в письмах появились лица

Товарищей. И грусть не так остра.

И вот он подавал, как бы на блюде,

Как с пылу-жару, вывод многих дней:

«Здесь, папа, замечательные люди…»

И снова дружба. И опять о ней.

Навстречу людям. Всюду с ними в ногу.

Навстречу людям — цель и торжество.

Так вырабатывался понемногу

Мужской характер сына моего.

Ещё одна тетрадка. Очень чисто,

Опрятность школьной выучки храня,

Здесь вписан был закон артиллериста,

Святая математика огня,

Святая точность логики прицельной.

Вот чем дышал и жил он этот год.

Что выросло в нём искренне и цельно

В сознанье долга, в нежеланье льгот.

Ни разу не отвлёкся.

                     Что он видел?

Предвидел ли погибельный багрец,

Своей души последнюю обитель?

И вдруг рисунок на полях: дворец

В венецианских арках. Тут же, рядом,

Под кипарисом пушка.

                     Но постой!

В какой задумчивости смутным взглядом

Смотрел он на рисунок свой простой?

Какой итог, какой душевный опыт

Здесь выражен? Какой мечты глоток?

Итог не подведён, глоток не допит.

Оборвалась и подпись:

                      «В. Анток…»

6

Ты, может быть, встречался с этим рослым,

Весёлым, смуглым школьником Москвы,

Когда, райкомом комсомола послан

Копать противотанковые рвы,

Он уезжал.

           Шли многие ребята

Из Пресни, от Кропоткинских ворот,

Из центра, из Сокольников, с Арбата —

Горластый, бойкий, боевой народ.

В теплушках пели, что спокойно может

Любимый город спать,

                     что хороша

Страна родная,

               что главы не сложит

Ермак на диком бреге Иртыша.

А может быть, встречался ты и раньше

С каким-нибудь из наших сыновей —

На Чёрном море или на Ла-Манше,

На всей планете солнечной твоей.

В какой стране, под гул каких прелюдий

На фабрике, на рынке иль в поту

Тот смуглый школьник пробивался в люди,

Рассчитывающий на доброту

Случайности… И если, наблюдая,

Узнать его ты ближе захотел,

Ответила ли гордость молодая?

Иль в суете твоих вседневных дел

Ты позабыл, что этот смуглый, стройный,

Одним из нас рождённый человек

Рос на планете, где бушуют войны,

И грудью встретит свой железный век?

Уже он был жандармом схвачен в Праге,

Допрошен в Бресте, в Бергене избит,

Уже три дня он прятался в овраге

От чёрной своры завтрашних обид.

Уже в предгрозье мощных забастовок

Взрослели эти кроткие глаза.

Уже свинцовым шрифтом для листовок

Ему казалась каждая гроза.

Пойдём за ним, за юношей, ведомым

По чёрному асфальту на расстрел.

Останови его за крайним домом,

Пока он пустыря не рассмотрел.

А если и не сын родной, а ближний

В глазах шпиков гестаповских возник,

Запутай след его на свежей лыжне

И сам пройди невидимо сквозь них.

В их чёрном списке все подростки мира,

Вся поросль человеческой весны

От Пиреней до древнего Памира.

Они в зловещих поисках точны.

Почувствуй же, каким преданьем древним

Повеяло от смуглого чела.

Ведь молодость, так быстро догорев в нём,

Сама клубиться дымом начала —

Горячим пеплом всех сожжённых библий,

Всех польских гетто и концлагерей,

За всех, за всех, которые погибли,

Он, полурусский и полуеврей,

Проснулся для войны от летаргии

Младенческой и ощутил одно:

Всё делать так, как делают другие!

Всё остальное здесь предрешено…

Не опоздай. Сядь рядом с ним на парте,

Пока погоня дверь не сорвала.

По крайней мере затемни на карте

В районе Жиздры, западней Орла,

Ту крохотную точку, на которой

Ему навеки постлана постель.

Завесь окно своею снежной шторой,

Летящая над городом метель.

Опять, опять к тебе я обращаюсь,

Безумная, бесшумная, — пойми:

Я с сыном никогда не отпрощаюсь,

Так повелось от века меж людьми.

И вот опять он рядом, мой ребёнок.

Так повелось от века, что ещё

Ты не найдёшь его меж погребённых:

Он только спит и дышит горячо.

Не разбуди до срока. Ты — старуха,

А он — дитя. Ты музыка, а он, —

К несчастью, с детства не лишённый слуха,

Он будущее чувствует сквозь сон.

7

Весь день он спал, не сняв сапог, в шинели,

С открытым ртом, усталый человек.

Виски немного впали, посинели

Таинственные выпуклости век.

Я подходил на цыпочках, боялся

Дохнуть на сына. Вот он, наконец,

Из дальних стран вернулся восвояси,

Так рано оперившийся птенец.

Он встал, надел ремень и портупею,

Слегка меня ударил по плечу.

Наверно, думал:

                «Нет. Ещё успею,

Зачем тревожить! Лучше помолчу».

Последний ужин. Засиделись поздно.

Весь выпит чай и высмеян весь смех,

И сын молчит, неузнан, неопознан

И так безумно близок, ближе всех.

Как мысль гнетёт его? Как скудно

Освещена под лампой часть лица!

Меняется лицо ежесекундно.

Он смотрит и не смотрит на отца.

И всё в нём недолюбленное, недо —

любившее.

          В мозгу — как звон косы,

Как взмах косы: «Я еду, еду, еду».

Он смотрит и не смотрит на часы.

Сегодня в ночь я сына провожаю.

Не знает сын, не разобрал отец,

Чья кровь стучит, своя или чужая, —