Сын - [3]

Мой сын был комсомольцем.

                          Твой — фашистом.

Мой мальчик — человек.

                       А твой — палач.

Во всех боях, в столбах огня сплошного,

В рыданьях человечества всего,

Сто раз погибнув и родившись снова,

Мой сын зовёт к ответу твоего.

4

Идут года — тридцать восьмой, девятый.

Зарублен рост на притолке дверной.

Воспоминанья в клочьях дымной ваты

Бегут, не слившись, где-то стороной,

Не точные.

           Так как же мне вглядеться

В былое сквозь туманное стекло,

Чтобы его неконченое детство

В неначатую юность перешло…

Стамеска. Клещи. Смятая коробка.

С гвоздями всех калибров. Молоток.

Насос для шин велосипеда. Пробка

С перегоревшим проводом. Моток

Латунной проволки. Альбом для марок.

Сухой разбитый краб. Карандаши.

Вот он, назад вернувшийся подарок,

Кусок его мальчишеской души,

Хотевшей жить. Ни много и ни мало —

Жить. Только жить. Учиться и расти.

И детство уходящее сжимало

Обломки рая в маленькой горсти.

Вот всё, что детство на земле добыло.

А юность ничего не отняла

И, уходя на смертный бой, забыла

Обломки рая в ящиках стола.

Рисунки. Готовальня. Плоский ящик

С палитрой. Два нетронутых холста.

И тюбики впервые настоящих,

Впервые взрослых красок. Пестрота

Беспечности. Всё начерно. Всё наспех.

Всё с ощущеньем, что наступит день —

В июле, в январе или на пасхе —

И сам осудишь эту дребедень.

И он растёт, застенчивый и милый,

Нескладный, большерукий наш чудак,

Вчера его бездействие томило,

Сегодня он тоскует просто так.

Холст грунтовать? Писать сиеной, охрой

И суриком, чтобы в мазне лучей

Возник рассвет, младенческий и мокрый,

Тот первый, на земле, ещё ничей…

Или рвануть по клавишам, не зная

В глаза всех этих до-ре-ми-фа-соль,

Чтоб в терцинах запрыгала сквозная

Смеющаяся штормовая соль…

Опять рисунки.

               В пробах и пробелах

Сквозит игра, ребячливость и лень.

Так, может быть, в порывах оробелых

О ствол рогами чешется олень

И, напрягая струны сухожилий,

Готов сломать ветвистую красу.

Но ведь оленю ревностно служили

Все мхи и травы в сказочном лесу.

И, невидимка в лунном одеянье,

Пригубил он такой живой воды,

Что разве лишь охотнице Диане

Удастся отыскать его следы.

А за моим мужающим оленем

Уже неслись, трубя во все рога,

Уже гнались, на горе поколеньям,

Железные выжлятники врага.

Идут года — тридцать восьмой, девятый

И пограничный год, сороковой.

Идёт зима, вся в хлопьях снежной ваты.

И вот он, сорок первый, роковой.

В июне кончил он десятилетку.

Три дня шатались об руку мы с ним.

Мой сын дышал во всю грудную клетку,

Но был какой-то робостью томим.

В музее жадно глядя на Гогена,

Он словно сжался, словно не хотел

Ожогов солнца в сварке автогенной

Всех этих смуглых обнажённых тел.

Но всё светлей навстречу нам вставала

Разубранная, как для торжества,

Вся, от Кремля до Земляного вала,

Оправленная в золото Москва.

Так призрачно задымлены бульвары,

Так бойко льётся разбитная речь,

Так скромно за листвой проходят пары, —

О, только б ранний праздник свой сберечь

От глаз чужих.

               Всё, что добыто в школе,

Что юношеской сделалось душой, —

Всё на виду.

             Не праздник это, что ли?

Так чокнемся, сынок! Расти большой.

На скатерти в грузинском ресторане

Пятно вина так ярко расплылось.

Зачёсанный назад с таким стараньем,

Упал на брови завиток волос.

Так хохоча бесхитростно, так важно

И всё же снисходительно ворча,

Он, наконец, пригубил пламень влажный,

Впервой не захлебнувшись сгоряча.

Пей. В молодости человек не жаден.

Потом, над перевальной крутизной,

Поймёшь ты, что в любой из виноградин

Нацежен тыщелетний пьяный зной.

И где-нибудь в тени чинар, в духане,

В шмелином звоне старческой зурны

Почувствуешь священное дыханье

Тысячелетий.

             Как озарены

И камни, и фонтан у Моссовета,

И девочка, что на него глядит

Из-под ладони. Слишком много света

В глазах людей. Он окна золотит,

И зайчиками прыгает по стенам,

И пурпуром ошпарил облака,

И, если верить стонущим антеннам,

Работа света очень велика.

И запылали щёки. И глубоко

Мерцали пониманием глаза,

Не мальчика я вёл, а полубога

В открытый настежь мир! И вот гроза,

Слегка цыганским встряхивая бубном,

С охапкой молний, свившихся в клубок,

Шла в облаках над городом стотрубным

Навстречу нам. И это видел бог.

Он радовался ей. Ведь пеньем грома

Не прерван пир, а только начался.

О, только не спешить. Пешком до дома

Дойдём мы ровным ходом в полчаса.

Москва, Москва. Как много гроз шумело

Над славной головой твоей, Москва!

Что ж ты притихла? Что ж белее мела,

Не разделяешь с нами торжества?

Любимая! Дай руку нам обоим.

Отец и сын, мы — граждане твои.

Благослови, Москва, нас перед боем.

Что нам ни суждено — благослови!

Спасибо этим памятникам мощным,

Огням театров, пурпуру знамён

И сборищам спасибо полунощным,

Где каждый зван и каждый заменён

Могучим гребнем нового прибоя, —

Волна волну смывает, и опять

Сверкает жизнью лоно голубое.

Отбоя нет. Никто не смеет спать.

За наше счастье сами мы в ответе.

А наше горе — не твоя вина.

Так проходил наш праздник. На рассвете,

В четыре тридцать, началась война.

5

Мы не всегда от памяти зависим.

Случайный, беглый след карандаша,

Случайная открытка в связке писем —

И возникает юная душа.

Вот, вот она мелькнула, недотрога,

И усмехнулась, и ушла во тьму,