Связчики - [5]
Глеб пил чай, я спросил:
— Ты написал ей до операции или после?
— А что?.. Это важно?
Я промолчал.
— …После, — ответил он.
Я ничего не сказал. Не хотел, чтобы он переживал, если она не приедет: надеяться можно, а рассчитывать — кто же рассчитывает?
— …Что, ей под силу все бросить?
— Не по силам, но я надеюсь. Думаю, да, — сказал Глеб.
— В деревне долго не продержаться — сначала приедет, потом уедет.
— Если решится — не уедет! — добавил он.
…На следующий день я привязал старого пса к тоненькому кедрику у стана, мы с Глебом пошли назад по лыжне: разбрелись тропить, соболей, что встретились вчера, и сговорились возвратиться, когда чуть стемнеет. Мы взяли по консервной банке кипятить воду, заварку, галеты и немного масла. Мой соболь то плелся, то бежал маленькими прыжками, и следы его припорошило. Он обследовал валежины, где бывали мыши, и проверял глухариные лунки; следы глухарей он не пропускал, даже старые. Я считал пары шагов, отмечал все в полевом дневнике. Зверек был несытый, он никого не поймал. Из-под одного дерева он вытащил кости глухариной ноги, мяса на них давно не было, его давно объели мыши. Рядом было место, где соболь вчера отдыхал: временное убежище в дупле валежины. Он лежал там пару часов, если судить по снегу на следах. Зверек сильно рыскал по тайге, но в общем двигался на восток. Я прошел по следу четырнадцать тысяч шагов, вскипятил чай, и время было поворачивать лыжи в лагерь — соболюшка побежал дальше.
На стане Глеб разжигал костер. Я сказал о соболе, что зверек не местный; Глеб шел по следу самочки, тоже на восток, — оба зверька были мигранты; Глеб посмотрел мой дневник с абрисом. «Встречная миграция», — сказал он об их движении. Он был возбужден, как золотоискатель, который узнал, где проходит жила.
Это было важно для него, раз так — важно для кого-нибудь еще. Он плохо выглядел, но настроение было хорошее: рад был, что нашел нечто малое, что совсем мало может изменить представление о порядке вещей в природе. Так немного, что этого, пожалуй, никто, кроме нескольких таких же как он, и не заметит. Но он готов ползти по следам. Все выглядит так, что это не важно, а потом вдруг оказывается, что очень важно. «Сильно важно! Сильно важно!» — сказал бы мой приятель Яша Черных, охотник-кето. Так рассуждал я, когда мы принялись валить сушины.
Одежда промокла от снега, и нужен был большой костер. Я накормил собаку из котелка сладкой водой с галетами. Старому псу, отцу щенков, я тоже дал одну галету: «Дней пять назад, в то время, как твоя подруга рожала, ты тазик каши съел?..» — спросил я, и сам ответил за него:. «Съел! Тогда была паника, ты воспользовался этим. И теперь нечего смотреть прожорливыми глазами!» Мы с ним беседовали. Глеб сидел на лежанке, клевал носом, двумя руками поджаривал на огне портянку.
Ветер стихал, звезды были чистыми; период ослабления морозов заканчивался.
— Глеб, — решил я поговорить, когда он пытался зажарить подошвы бродней, — такой метод тебе не под силу. Тебя ненадолго хватит. Диссертацию можно написать, не выезжая из биостанции, а тушки, дневники и зобы принесут профессиональные охотники. Нам так бы дойти, а ты пополз по следу. Тебя, парень, хватит на немногое.
— Так-так… Одному, конечно, все не сделать… но, по-твоему, как надо: «Эй, меньшой, скажи меньшому, пусть меньшой меньшому скажет, пусть меньшой козу привяжет!» Дневники-то, конечно, принесут, но это еще не все. Если я не захочу ходить — и у тебя будет мало охоты. Никто не захочет… — Он засмеялся. — Вся наука пойдет вбок… Через двести миллионов лет, когда солнце начнет гаснуть, — все перемрут, как мамонты, потому что не будут готовы…
Он продолжал, но не очень долго. Он вспомнил, что глухари потребляют биомассу, накапливающуюся благодаря солнцу, такую обыкновенную, как хвоя, и они ее перемалывают в желудках камешками с галечниковых россыпей.
— Глеб, — сказал я позже, — если мы задержимся в тайге больше чем на сутки, то о нас скажут: «Наука, ты их уже не бойся. Они тебя больше не тронут…»
Когда лежишь на хвое и в полусне подставляешь один бок горячему огню, а другой — морозу и мозг продолжает работу, — вся научная работа представляется чем-то вроде тяжелой нарты, которую надо тащить наверх, и остановиться тебе нельзя, иначе она поползет назад или вбок, тогда, через тьму лет, когда солнце начнет гаснуть, его дети и мои — все мы перемрем, потому что не будем готовы.
Утром мы потащились сначала просекой — она уходила влево от направления в деревню, и надо было сворачивать. Ближе к Енисею шли березняки и осинники. Полозья очень часто подрезали лыжню, и нарта валилась набок. Снег уже не шел, во второй половине дня мороз стал забирать. Иногда на ходу я оглядывался и смотрел на собак и на Глеба. Соски у лайки на белом выглядели очень красными, Глеб — очень усталым. Я старался смотреть пореже: опасался, что оглянусь и кого-то из них не увижу. Так я считал, но это было не совсем верно: на собак-то можно было надеяться, а на него? Не очень.
Ноги идут, хоть и устал, а лыжи — свинцовые, и плохо, что отказывает сердце. Мы заваривали на стоянках чай как можно крепче и бросали в кипяток масло. Было ясно, что если с Глебом что-нибудь случится, тогда придется туго: ночью мороз будет опасным. Я брел и, чтоб меньше уставать, вспоминал все приятное, что со мной бывало. Время шло быстро, а останавливаться хотелось все чаще. Глеб хотел взять лямку нарты — на ровном месте он смог бы тянуть ее по следу широких лыж, — но я опасался, что здоровье совсем изменит ему. Потом, когда осталось идти немного, можно было поменяться, он надел лямку, я надел его рюкзак.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Имя Льва Георгиевича Капланова неотделимо от дела охраны природы и изучения животного мира. Этот скромный человек и замечательный ученый, почти всю свою сознательную жизнь проведший в тайге, оставил заметный след в истории зоологии прежде всего как исследователь Дальнего Востока. О том особом интересе к тигру, который владел Л. Г. Каплановым, хорошо рассказано в настоящей повести.
В сборник вошли лучшие произведения Б. Лавренева — рассказы и публицистика. Острый сюжет, самобытные героические характеры, рожденные революционной эпохой, предельная искренность и чистота отличают творчество замечательного советского писателя. Книга снабжена предисловием известного критика Е. Д. Суркова.
В книгу лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького Ю. Шесталова пошли широко известные повести «Когда качало меня солнце», «Сначала была сказка», «Тайна Сорни-най».Художнический почерк писателя своеобразен: проза то переходит в стихи, то переливается в сказку, легенду; древнее сказание соседствует с публицистически страстным монологом. С присущим ему лиризмом, философским восприятием мира рассказывает автор о своем древнем народе, его духовной красоте. В произведениях Ю. Шесталова народность чувствований и взглядов удачно сочетается с самой горячей современностью.
«Старый Кенжеке держался как глава большого рода, созвавший на пир сотни людей. И не дымный зал гостиницы «Москва» был перед ним, а просторная долина, заполненная всадниками на быстрых скакунах, девушками в длинных, до пят, розовых платьях, женщинами в белоснежных головных уборах…».