Связчики - [2]

— Гудят? — спросил он.

— Гудят… Их три, и один родился мертвый.

Я поставил фонарь, показал мертвого щенка и вышел положить его на крышу: если бросить в снег, отец съест труп, когда тот закоченеет, — потом возвратился и прикрыл дверь. На внутренней стороне двери льда, как до этого в жестокие морозы, не было совсем, и на оконном стекле он растаял; подоконник и доски стола были мокрые. За стеной ветер с запада нес снег, было тепло.

— …Очень крупный, — сказал я о мертвом щенке. — Может быть, самый лучший из них, но она могла умереть из-за него…

— Ноги болят, — пробормотал Глеб и поморщился. — Днем ничего, спишь — ноют…

Он принялся растирать коленные чашечки.

— Это не опасно, они будут так болеть до середины лета. Летом надо походить по горячему песку на той стороне Енисея…

Я посоветовал сшить к бродням голенища потеплее; из сукна и высокие, чтоб закрывали колени, иначе от длительного переохлаждения ног станет беспокоить сердце.

Он много говорил во сне, и утром у него было помятое лицо. Ночами иногда вставал, топил печку: нагревал докрасна, кипятил чай. Я тоже вставал и пил чай; ночи тянулись, а днем он торопился. Два месяца мы бродили на лыжах по звериным и птичьим следам. Последнюю неделю нельзя было уйти далеко от избушки: ждали маленький самолет, каждый день перед рассветом одевались и привязывали собак; шел снег, но мы были наготове, надевали лыжи и шли поправлять вехи из кедровых и пихтовых лап по краям посадочной площадки на чистом болоте у избушки. Вслушивались в звуки ветра: где-то там, над верхушками корявых кедров, должен застрекотать мотор маленькой машины на лыжах.

Тяготы ожидания снести было можно, неприятно, что кончился чай, — пить отвар чаги со снеговой водой совсем не то, если привык к одному сорту плиточного чая. Самолет в срок не прилетел, надо было дождаться, когда стихнет западный ветер, что нес снег. Дни тянулись; я мог терпеть — Глеб нервничал. Когда мы рыскали по тайге, неделя бежала за неделей, а теперь ждать на одном месте хуже нет. Я понимал, почему Глеб нервничал. Он торопился в деревню. Кто бы не торопился — вдруг та девушка из университета, его будущая жена, уже там? И, быть может, в это время она заталкивает поленья в жерло печки в его комнате на биостанции, и у огня одной ей неуютно, и то, что она там одна, и то, что ей тоскливо и страшно за будущее, — здесь, в избушке, беспокоило Глеба.

Лететь нам в деревню — совсем немного времени, но погода была нелетная, — Глеб решил выходить на лыжах. Я опасался, что длинный переход ему не по силам, это было видно (мне не нравились его глаза), и время для больших переходов совсем неподходящее: глубокий неслежавшийся снег — рыхлый, широкие камусные лыжи и те проваливаются глубоко.

* * *

Вечером я достал из-под крыши берестяной короб. Постелил на дно немного осоки и лосиной шерсти. Утром мы сложили на карточку весь груз: топоры, тушки птиц и зверьков, целлофановый мешок с фотопленками и дневниками. Лайка накормила щенков, я собрал их в короб, закрыл сверху мешковиной, поставил на карточку сзади. Нарточка была маленькая. Они там гудели. Я сбивал посохом снег с ветвей, прокладывал лыжню и тянул лямку. Лайка озабоченно семенила за коробом, и шел Глеб на длинных, голых, не подклеенных камусом лыжах. Отец щенков был тяжелый, проваливался и отставал — полз на брюхе. Время от времени мы останавливались. Я стряхивал снег со спины, поднимал капюшон, снимал лямку и шел назад, к нарте; расстилал мешковину. Лайка, потоптавшись, укладывалась на ней, лизала соски. Я вынимал щенков из короба, и они переставали гудеть, сосали. Глеб снимал с плеча винтовку и рюкзак, сбрасывал снег с валежины и садился. Задняя собака догоняла нас, укладывалась окусываться. Все мы тогда недолго отдыхали.

Чай кипятили на лыжне во второй половине дня. К вечеру останавливались чаще. Был небольшой мороз, и надо было время от времени оттирать соски ладонью. Лайка тоже проваливалась, соски, голые, касались снега — и замерзали.

Я шел впереди, потому что у Глеба узкие лыжи. Шагать первым было не очень тяжело: до следующей избушки под свежим снегом тянулась наезженная нами тропа — лыжи тонули не очень, и не надо было выбирать путь между деревьями. Глеб отставал иногда: доставал дневник и делал записи, когда попадался какой-нибудь след; один раз он фотографировал глухариную поедь: птица бродила, клевала хвою маленького кедра и тут же под снегом ночевала. Я измерял посохом глубину снега, — в осинниках покров был больше метра, в пихтачах и ельниках немного меньше. На открытых болотах снег был невысокий и плотный.

Сени этой избушки замело, трубу пришлось откапывать; на внутренней стороне двери, в пазах меж бревен и с потолка свисали хлопья куржака. Я отвязал короб со щенками, перенес его в избушку. Собаки протиснулись раньше и улеглись окусываться. Мать щенков скусывала лед с очесов на задних ногах и между ногтями, а щенки сосали: они сосали жадно. Огонь в трубе гудел, но эта избушка была большая, не прогревалась скоро, куржак таял, стоял туман. Здесь у нас оставалось много нарубленных дров, спальные мешки, две половины лосиной шкуры и продукты: немного сливочного масла, вермишель, две банки мясных консервов, половина тушки большого глухаря и чай, — все съестное подвешено от мышей к матице.