Святой - [41]

Я стоял слишком далеко, чтобы разобрать слова, но движения их ясно сами за себя говорили.

Я еще сейчас вижу, как сэр Хью кусал себе губы, как сэр Реджинальд накручивал свои мягкие длинные кудри на палец и рвал их, между тем как гнев заливал багровым румянцем лоб сэра Ричарда, а насмешливые губы сэра Уильяма Трэси, на которых постоянно, бывало, играл смех, искривились горчайшей усмешкой. Затем они, казалось, пришли между собой к соглашению и скрылись все разом через заднюю дверь.

Я подошел к окну и увидел, с каким нетерпением эти четверо поджидали во дворе замка своих коней и как поспешно вскочили на них.

Когда вечером того недоброго рождественского дня я вошел в покой моего короля, чтобы принять от него распоряжения по части завтрашней охоты, я нашел его, как это бывает обыкновенно с людьми вспыльчивыми, молчаливым и подавленным; поэтому я осмелился дать волю опасениям, лежавшим у меня на сердце.

– За обедом, после вашей разящей речи, – начал я, – четверо ваших гостей, – и я назвал их, – умчались на конях во весь опор, полагаю, что к берегу моря. Если в ваших гневных словах им послышалось желание или приказ... о государь, что тогда? Претвори они ваше слово в дело, – это не было бы вашей волей!..

Король уставился на меня, с трудом собираясь с мыслями, и ничего не ответил.

– Клянусь пресвятыми яслями, – обратился я с предостерегающей мольбой, – это не что-нибудь маловажное. Да сохранят вас все святые и ангелы от того, чтобы принять на свою душу ответ за мученика.

Тут король внезапно уразумел мои слова и схватил меня за плечо.

– Когда они уехали? – спросил он, хотя я ему только что это сказал. – Почему ты, ворон, не предупреждаешь своим карканьем вовремя?

– Еще не поздно, – ответил я без страха. – Взгляните на снежные тучи, надвигающиеся с севера. Море, наверно, бушует, и они встретят противный ветер.

– Так оседлай моего берберийца, – приказал король, – он мчится быстрее вихря. Нагони тех четырех и вороти их ко мне! Ты их догонишь, я этого хочу!

– Государь, – сказал я, – они меня не послушают, ведь вы кровно задели их честь. Лучше уж я поеду другой дорогой, достигну берега в наиболее узком месте пролива, раздобуду самый быстроходный корабль, – чей бы он ни был, – доберусь до Кентербери раньше тех четырех, подгоняемых вашим гневом, и огражу вашим именем сэра Томаса от опасности.

– Это твое дело, – ответил он угрожающе, – но знай одно: я не хочу, чтобы примасу причинено было зло. Если хоть волос упадет с этой достойной головы, то ты мне ответишь за это и будешь болтаться на первой виселице.

Я не нуждался в этой бессмысленной угрозе; никто не седлал никогда быстрее коня, никто не мчался неутомимее! По дороге я узнал, что те четверо направились в ближайшую гавань, называемую гаванью Благодати, и поспешил наперерез через французские земли в Кале, откуда меня быстроходный парусник в несколько часов доставил До английского берега. Посреди бушующих волн я пламенно молил пресвятую деву (и она вняла мне) дать мне опередить четырех гневных сеньоров, хотя бы на двадцать «Ave Maria». [«Радуйся, Мария» (лат.).]

На английской земле меня не раз окликали разъезды вооруженных норманнов, ибо в стране было неспокойно и повсеместно ходила молва, что примас окружает себя в Кентербери вооруженными саксами.

Подгоняемый духом тревоги, носившимся в самом воздухе, я с бешеной стремительностью гнал моего берберийца, припадая к развевающейся гриве благородного животного, но все же мне казалось, что возвышающиеся над грудой домов башни собора в Кентербери, с которых я не сводил глаз, упорно не хотят вырастать.

Когда, наконец, обливаясь потом, я доскакал до городских стен, дорога перед воротами оказалась усыпанной свеженарубленным ельником и редкими березовыми ветвями, свидетелями мирного въезда. Я соскочил с коня и провел храпящее животное по переулку к харчевне, где имел обыкновение останавливаться, ибо я нередко сопровождал моего короля в Кентербери, собор которого, только что оконченный постройкой, славился как чудо нового зодчества. Хозяин харчевни, сакс, бывший вместе с тем и олдерменом Кентербери, как раз в это время предусмотрительно прикрывал ставнями окна, выходившие на длинную главную улицу. Когда я спросил его, зачем он среди бела дня устраивает темноту, он сделал мне левой рукой знак замолчать, а правой подтолкнул меня к широкой скважине одного из оконных брусьев. Я посмотрел сквозь щель и увидел тех четырех королевских гостей, разъезжающих в полном вооружении взад и вперед по улице и поднятыми мечами указывающих на окна и ворота.

– Всем сидеть по домам, никто не смей выходить на улицу! – приказал сэр Уильям Трэси, гарцевавший на своем коне взад и вперед перед домом олдермена; животное, фыркая, выпускало из своих ноздрей клубы пара в холодный зимний воздух.

Поворотив затем коня, рыцарь повторил свой приказ, и не с тем презрением в голосе, с каким высокомерные норманны имеют обыкновение обращаться к саксам, а торжественно-призывно, словно герольд. Перепуганные граждане подчинились приказу. Тут закрывалась лавочка, там торговка с жалобами убирала свои корзины; еще подальше, внизу, перепуганная мать хватала на руки свое игравшее на улице дитя и спешила укрыться с ним в дом. Веселого сэра Уильяма нельзя было узнать. Сурово и мрачно смотрели его глаза из-под черных бровей, выделяясь на бледном лице. Мне стало ясно, что все четверо по дороге между собою сговорились и что они собираются стереть позорящие, жгущие им душу слова короля не при помощи убийства, совершенного в ярости, а путем суда и смертного приговора.