Святой - [40]

И вот на одном из перекрестков принц Ричард пришпорил своего буланого, которого он до сих пор во время езды придерживал, вопреки своему обыкновению, в задних рядах и, поравнявшись с берберийским жеребцом короля, распростился с родителем, опустив голову, с задумчивым и скрытным выражением, которое никогда не появлялось доселе на его мужественном лице. Он сослался не знаю уж на какие личные дела и затруднения в своем графстве Пуату, и мне стало ясно, что он хотя и не подымет знамя мятежа вместе со своими братьями против короля, но будет все же в этом споре держаться в стороне.

В городе Руане сир Генрих вел строгую жизнь и предавался христианскому сокрушению вплоть до рождества, которое было не за горами; он прилежно посещал обедни, изнурял себя постом, ибо имел намерение поутру в святой праздник вкусить причастия.

Так он и сделал, с благоговением и радостью. Затем он сел вместе со своими знатными приближенными за богато уставленный стол, чтобы усладить свое изнуренное чрево. Праздничная трапеза подходила к середине; тут у дьявола зачесались руки, и он послал нарушителя мира. Со шпорами, в ботфортах, – ибо он только что скатился с седла, – епископ Иоркский, тяжело дыша, прошел через зал и остановился, разгневанный, красный как индюк, перед королем, восседавшим за столом. Этот приземистый, вспыльчивый норманн своею суетливостью и беспокойством движений мог вывести из равновесия и более спокойного и здорового человека, не говоря уже о моем короле. Рядом с епископом появился один из его клириков, человек с худощавым умным лицом, который своими рассудительными речами старался успокоить его и ввести в берега.

– Помогите мне, правосудный король Генрих! – надсаживался коротыш. – Не только примас, но сам святой отец в Риме предал меня отлучению. Томас Бекет – да поразит его господь чумою! – тайно, скрыв ее на груди, перевез папскую буллу в ваше английское королевство, – и сейчас вот, в святой праздник, ее торжественно провозглашают во всех церквах, где только саксы служат обедни, мне и моему королю на посрамление! И ведь как он, сей сын злобы, свершил свой въезд в Кентербери? Как победитель, в колеснице, запряженной лошадьми, в сопровождении целой свиты саксов!

Тут рассудительному клирику удалось вставить свое слово.

– Дело было не так, – возразил он. – Примас въехал на кроткой ослице; но правда, что народ расстилал перед ним свои одежды и усыпал его путь зеленью, какая только оказалась по зимнему времени под рукою. Изгнанник, вовратившийся в Кентербери, – человек утомленный, и с тех пор он не покидает своего епископского дворца и даже своих покоев. Правда, что сэр Томас привез с собою спрятанными в одежде две папских буллы, но одну из них он бросил в огонь очага, другую же только после сопротивления позволил исторгнуть у себя своим воинственным клирикам. Сэр Томас приближается к смерти, и сама природа избавит скоро короля Генриха от его мучителя и врага.

Вот трезвая истина. Один из домашних примаса, человек, обязанный клирику, передал это ему по всей правде.

Но епископ заглушил голос разума неистовыми словами.

– Томас приближается к смерти! – закричал он. – Клянусь моей епископской митрой, этого живучего человека хватит на три века, чтобы навредить твоему величеству! Томас – приносит мир! Войну несет он с собой в Англию, всюду на его пути саксы бунтовали и хватались за топоры. Да, так свидетельствовали мне очевидцы!

Мне и тогда уже казалось это делом невозможным, настолько я знал обессиленных саксов. Но бешеные слова епископа едва долетали до моих ушей, ибо все мое внимание было приковано к королю, которым овладевала ярость.

Ослепленный гневом, он не внял доводам рассудительного клирика.

И вот вспыхнувшее пламя вырвалось наружу. Сир Генрих, которого равным образом возмущал и мятежный дух и смирение примаса, в безрассудном гневе вскочил со своего места и так резко оттолкнул от себя кубок, что он покатился далеко по столу, и вино красными ручьями разлилось по скатерти, словно кровь по снегу.

– Я запретил ему ступать на мою землю! – воскликнул король дрожащим голосом. – Я знаю, он прячет на своей груди под одеждой еще одно папское отлучение, направленное против меня, его короля. Он сам показывал его мне, злодей!

Тут король, в отчаянии стиснув кулаки, стал изливаться в жалобах:

– Я наряжал и украшал его, как возлюбленную. Он, как ластящаяся собачонка, ел хлеб из моих рук, и это исчадие неблагодарности теперь попирает меня ногами, разоряет мой дом и губит мое королевство!

И он, обведя диким взглядом притихших сотрапезников, бросил рыцарям в лицо клеймящие слова:

– Я откармливаю холопов! Они сосут соки моих земель, сидят, развалившись, за моим обильным столом, но ни у одного из этих обжор и гуляк не хватает мужества избавить меня от изменника!

Никто не осмеливался заговорить с сиром Генрихом, когда он с блуждающими глазами расхаживал взад и вперед по залу, и большая часть королевских гостей поднялась со своих мест и обступила епископа, засыпая его вопросами и упреками.

Продолжая стоять за креслом короля, я увидал на другом конце внезапно поредевшего стола четырех придворных, сидящих вместе, согласных между собою в своем гневе; они обменивались взглядами и шепотом перекидывались взволнованными словами, как будто держа тайный совет. Их имена, господин мой, вам известны, ибо предание разнесло их во все концы света. То злосчастнейшие из живущих, и каждый христианин в Англии открещивается от них. Это, во-первых, сэр Уильям Трэси, насмешник, затем сэр Ричард Бретонский, сэр Реджинальд Красивый, любимец женщин, и, наконец, последний, сэр Хью Молчаливый.