Святой - [4]

Он начал очень осторожно: – Вам, господин Буркхард, наверное, легче моего разобраться в государственном управлении и деяниях моего короля; но что до его нрава и характера – и человеческого облика Томаса Бекета, – прибавил он тихо и с робостью, – то я действительно не прихвастнул в ту хмельную ночь год назад, когда похвалялся, что знал их обоих, – хотя лучше было бы для меня умолчать об этом. И теперь еще, господин мой, стоит мне закрыть глаза, чтобы оба, и король и епископ, встали передо мною, как живые. Но облик их менее приятен, чем эти исхудалые, спокойные лики, несомые на руках обезглавленными святыми вашего города, – и он указал на фигуры в центре цветного тканого ковра, покрывавшего стену. – Много лет подряд, после моего возвращения из Англии, образы этих обоих несчастных людей преследовали меня в мыслях наяву и ночью во сне. Днем я беспрерывно повторял кроткие остроумные речи одного, легкомысленные шутки, суровые угрозы и гневные, полные отчаяния, речи другого, и я не в силах был отделаться от мыслей о том, как неотвратимо из всего этого выросла гибель их обоих. По ночам, во сне, я видел, как они налетали друг на друга «в огне и дыме», как говорится у апостола Иоанна в его «Откровении», и ни одна из моих жен, – я имел и схоронил их несколько, – не могла удержаться, чтобы не разбудить меня, – такой их охватывал страх и ужас... Ибо, господин мой, когда короли и святые воюют друг с другом, это совсем не то, что драки и свалки в наших швабских харчевнях! Пусть будет по-вашему, я поведаю вам все, как было, хотя это дело тяжелое и с ним не так-то просто справиться. Но я не могу не исполнить желания моего гостеприимного хозяина, – докончил арбалетчик свою речь с угрюмой усмешкой.

– Так исполни то, что обещал, – сказал каноник и с лицом, полным ожидания, откинулся назад на спинку кресла.

III

– Я неохотно повествую о своей молодости, – начал Ганс-англичанин свой рассказ, – и в мыслях своих сторонюсь ее, разве что в кануны святых праздников, когда я смиренно повергаюсь ниц перед господом и его пречистой матерью, я вызываю из мрака минувшие дни, или когда случится, что какой-нибудь завистник или недруг попрекнет меня ею теперь, в дни моей старости.

Господин мой, – и при этом арбалетчик глубоко вздохнул, – хотя молодость моя была запятнанной и нечестной, все же я должен обременить вас повествованием о ней, ибо мой скромный жизненный путь неотделим от судеб святого и короля, – по крайней мере в моей старой голове. Вам надлежит знать, что я благородного происхождения, и когда вам приходят на память имена Гогенклинген или Гогенкреген, то вы при этом не называете, правда, моих дедов, род которых давно пришел в упадок, но все же те и другие имена звучат сходно, и владения моих предков, как и тех, более устойчивых родов, находились неподалеку от Бодена и Рейна. Уже отец мой был кругом в долгах, и родня, бог ведает по какой причине, сторонилась и избегала его, и тогда он, чтобы скрыться от своих заимодавцев, а также во спасение своей души, отметил себя знаком креста и отправился в святую землю, откуда больше не возвращался. Матушка со времени моего рождения постоянно прихварывала, к тому же она выплакала себе все глаза, когда был убит мой старший брат, да еще не в рыцарском поединке, а в жестокой драке при дележе добычи: ведь мы поддерживали себя как могли, подстерегая прохожих на большой дороге. К родным я не обращался ни за советом, ни за поддержкой, – я не нашел бы у них ни того, ни другого. Моими единственными друзьями были арбалет и собаки, с которыми я выезжал в лес; но сам-то я напоминал дичь, преследуемую злым врагом, которого я ненавидел, как дьявола. Это был жид Манассия из Шафгаузена, отдававший деньги в рост. Мой отец заложил у него свой замок и немногочисленные земли. Случилось так, что моя мать послала меня к жиду просить отсрочки, но тщетно было бы искать милосердия у ростовщика. Тут сердце мое преисполнилось великим огорчением и состраданием к моей немощной матушке, равно как и кровавым страстям нашего спасителя, которого единоверцы ростовщика столь жестоко замучили, и я с такой силой ударил Манассию, что убил его. Господь да не зачтет мне этого убийства. Я совершил его, будучи хотя уже рослым и сильным, как настоящий мужчина, но все еще ребенком, и притом мягкого и горячего нрава. У жида, однако, нашлось в городе и среди окрестного дворянства немало друзей, и гибель моя была бы неминуемой, если бы монастырь всех святых не открыл мне своих врат. И так как мне не оставалось ничего, как радоваться, что они за мной плотно захлопнулись, то я стал, нежданно для самого себя, послушником, а год спустя и монахом. Во всем этом я поступал искренне и не кривил душой. Но я мало годился в монахи, да и сам не знал тогда, каково мое истинное существо, и где почва, благоприятная для его процветания. Не поймите меня ложно, господин мой! Не только греховную кровь наших предков разумею я, но всего более живую искру, перелетевшую из рук творца в глину, из которой я вылеплен. Это – сила, разум, предприимчивость, созидание и любовь к путешествиям. Но изо всех полезных человеку наук и искусств в монастыре всех святых нельзя было узнать ничего, за исключением латинского поэта Вергилия, которого я помню и по сей день, по большей части наизусть.