Святой - [3]

Женщинам нравится все новое и чужестранное.

Наш городской совет был, по упомянутым основаниям, противником этого дела и, наверное, воспрепятствовал бы намерению женщин, если бы на помощь им не явилась милость небесная.

Прошлой осенью, во время продолжительной засухи, в аббатстве загорелся сарай, наполненный сеном, рядом с их большой усадьбой в Видиконе. Южный ветер погнал огонь прямо на их мызу, начавшую уже дымиться; казалось, ее нельзя было спасти. Тогда весьма благочестивая управительница, фрау Берта, присутствовавшая при этом, велела мызнику и его сыновьям вытащить из дома стол с тяжелой аспидной доской, вынула из кармана кусок мела и написала на доске огромными буквами: «Святой Фома, помоги нам». Что же произошло? Не взглянул ли святой с небес и не прочел ли написанное? Как бы там ни было, а ветер сразу переменился, догоравший сарайчик рухнул, и мыза была спасена. К этому времени подоспела помощь из города. Здесь вот стоял стол, там – обуглившаяся развалина, значит нельзя было придраться к святому и его чуду. Так-то случилось, что мы сегодня справляем его праздник, день, – чтобы мне не забыть этого сказать тебе, – святого Фомы Кентерберийского.

После этой обстоятельной речи каноник отпил из своего кубка два маленьких глотка и, взяв в руку кувшин, обернулся к своему слушателю, желая наполнить его кубок. Ганс, сидевший на деревянной скамье у огня, не произнес ни звука. С ним произошло что-то странное: вначале он следил внимательно за рассказом каноника, опершись локтями на колени и поддерживая руками опущенную голову. Господин Буркхард намеренно умолчал до самого конца об имени святого, но арбалетчик, по-видимому, уже ранее того угадал, о ком идет речь; он сидел теперь неподвижно, словно подавленный внутренним гнетом, и трепет ужаса, казалось, пробегал по его телу. Каноник налил ему полный кубок и наблюдал за ним участливым взглядом, в котором, однако, просвечивало некоторое злорадство.

– Наконец-то я поймал тебя, хитрец, – начал он снова. – Клянусь окровавленными косами святой Регулы, сегодня я не выпущу тебя, арбалетчик, за порог моего дома раньше, чем ты мне не расскажешь про святого Фому Кентерберийского все, что знаешь, и, надеюсь, совсем не те вещи, в которых старается уверить тот люцернский поп нашу милостивую госпожу там, напротив, в монастыре, и не те, что начертаны на пергаменте, присланном мне благородной дамой во спасение моей души. Ты встречался со святым при его жизни, этого ты не будешь отрицать. Я сам слышал, как ты рассказывал моим братьям каноникам, с год, пожалуй, тому назад в нашей трапезной, громогласно и с решительными движениями – ведь они тебя сильно подпоили, – что ты был связан с королем Генрихом, как пуговица с курткой, а то и как кожа с телом. Ты пришел в сильное возбуждение, когда твои собеседники усомнились, чтобы король Генрих проливал при злополучном короновании своего старшего сына радостные слезы. Ты воскликнул: «Я сам видел, как они текли!» И поклялся в том спасением своей души. Я в это время как раз зашел в комнату, чтобы выпить в компании кубок вина, – я ведь был тогда помоложе; и услышав, как ты клятвенно подтверждал свои слова, поверил им, ибо ты не хвастун. Но если ты вправду постоянно находился при короле Генрихе, прислуживал ему и за столом и в спальне, был свидетелем его слез и смеха, как утверждаешь это, ты должен был знать и человека, сгубившего его тело и душу, – тогда ли, когда он был его канцлером, или же когда он, в сане святого епископа, враг и жертва короля, довел последнего до отчаяния и гибели. Быть может, и ты, несчастный, находился среди тех, кто способствовал мученической кончине святого? Но нет! Его убийцы, как говорится в пергаменте аббатисы, из-за грехов своих до такой степени утратили человеческий облик, что все живое от них отшатнулось, и даже собаки гнушались принять корм из их рук. А твой Тапп, – он указал на пуделя, просунувшего внимательную голову между коленами арбалетчика, – берет, как я вижу, все, что ты ему даешь.

– Милость господня уберегла меня от этого, – пробормотал Ганс, – что же до святого, то, правда, он был мне знаком не хуже вас, господин Буркхард. И если уж вам хочется знать, то я присутствовал даже при том, как Уильям Трэси раскроил ему череп у главного алтаря. Я как сейчас вижу перед собою улыбку – да будет надо мною милость господня, – с которой епископ принял смерть, эту святую, насмешливую улыбку, словно говорившую о том, что его палачи оказали ему великую услугу. О, господин мой, это тяжкие, неисповедимые дела.

– Расскажи, Ганс! – воскликнул каноник, весь дрожа от нетерпения, и с жадным любопытством приподнялся в кресле, опершись на подлокотники своими старыми руками.

Арбалетчик молчаливо размешивал угли кочергой, как бы собираясь с мыслями. Его суровые угловатые черты омрачились, его сверкающие глаза были полны раздумья. Он, очевидно, находил нужным исполнить желание своего гостеприимного хозяина, но делал это неохотно. Необычайные события, непонятные не только для людей, далеко от них стоящих, но и для тех, кто принимал в них участие, составляли существенную часть его собственной истории, и такому замкнутому человеку, как он, тяжело было рассказывать о том, что затрагивало самые глубины его души, где чувства двоились, а мысли замирали, словно над пропастью.