Святой - [36]

– Этого не споешь и не расскажешь! – презрительно ответил неистовый. – Два слова шепнул я ей и два других – ее сыну, молодому королю Генриху; семя брошено в землю, и кровавая жатва ждет впереди! Клянусь крылами Люцифера, я завлеку короля Генриха и его сыновей в кольца змеи более ядовитой, чем те, которые удавили жреца Лаокоона и его сыновей.

Я не мог отвести глаз от этого человека, который, к моему ужасу, повернувшись теперь в сторону монастыря – цели нашей поездки, посылал вдаль приветствия обеими руками. Не удивляйтесь: я знал, кто ему при этом мерещился:

– Там молится некто, умеющий ненавидеть еще лучше, чем я! Привет тебе, сотоварищ!

И он торжественно осушил полную чашу за того, далекого, кто предстал перед его взором.

– Ты, молчаливый, в тиши ведущий свои подкопы человек! Ты терпишь страдания, как твой учитель, ты дал бы умертвить себя, как и он: ты думаешь, что служишь любви, но ненависть – сильнее любви, и смерть твоя, как и смерть твоего бога, – проклятие для человечества! Епископ! Побьемся об заклад, кто из нас двоих глубже ввергнет в преисподнюю короля Генриха Английского. Я разыщу его там и, упершись коленом в его горло, запою такую победную песнь, что расширятся круги ада, осужденные превратятся в исполинов и все, что парит над адом, рассыпется в прах!

У меня волосы стали дыбом от этих ужасных богохульственных слов, как будто кроткий пеликан растерзал собственную грудь не во имя любви и не нам во спасение. Провансальских же рыцарей, привыкших к подобным еретическим шуткам, все это мало задевало, но зато они всячески пытались угадать, кто бы мог быть товарищем сеньора Бертрана по ненависти.

Вслед за тем разговор перескочил на странное знамение, напугавшее недавно жителей Арля. На тамошнем римском рынке объявилась мраморная девичья голова С потухшими очами и с выражением смертной тоски на устах, и если всмотреться вблизи в ее переплетающиеся кудри, то они оказывались ехиднами с высунутыми жалами. Народ полагает, что этот скорбный лик означает приближение великого мора в их солнечных странах.

Все эти грядущие бедствия и нынешнее горе моего короля так меня разжалобили, что я не выдержал и испустил тяжелый вздох. Рыцари, не обращавшие до сих пор на меня внимания, с изумлением посмотрели в мою сторону. Тут я поднялся от своего стола и прошел мимо них тяжелой походкой конного воина, бросив им честное швабское «Помогай Бог!» Они, как люди вежливые, не замедлили ответить любезным кивком головы. Но когда я, поднявшись по лестнице, чтобы разбудить принца Ричарда, посмотрел на них сверху, а они в это время поспешно вскакивали на коней, чтобы уехать с тою же стремительностью, с какой приехали, то их несдержанный на язык предводитель успел еще обронить дерзкое словечко за счет моего швабского вздоха. Рыцари ускакали под звонкие раскаты южного смеха.

Благочестивый господин Буркхард, слыша богохульства этого чужеземца, не раз осенял себя крестным знамением. Наконец он заметил в раздумье:

– Серный запах, исходящий от этих речей, Ганс, ясно говорит тебе, с кем ты оказался под одной крышей в той французской харчевне. Для меня нет сомнения, кем был одержим и вдохновляем этот странствующий рыцарь. Не кем иным, как нечистым, сызначала мятежником и убийцей. Поэтому-то он и знал наперед о мученической смерти сэра Томаса, и я опасаюсь, что в той же мере исполнится предсказание этого рокового человека и по части грозящих тем южным странам опустошений, на что указывает, быть может, и женщина-страшилище, вырытая из земли. Те берега кишат, как гласит молва, еретиками всех толков, в особенности закоренелыми манихей-цами. Я миролюбив, расположен к людям и радуюсь, когда могу отпустить грехи простительные. Но здесь отрицается сама благодать, и я вправду не поставил бы в упрек духовным и светским владыкам, если бы они объединились, чтобы вырвать из христианской среды этих закоснелых, дабы самая память о них исчезла в их родной земле. Однако лучше нам не задерживаться на этих прискорбных предметах. Ганс, расскажи мне, сопутствовало ли благословение божие поездке принца Ричарда? Он единственный из всех твоих англичан, к которому лежит моя душа.

– Я с трудом поспевал за быстроногим буланым Львиного Сердца, – с готовностью возобновил свой рассказ арбалетчик, – ибо жажда видеть сэра Томаса росла У принца с каждым часом; и он едва мог совладать с нею, когда башни монастыря, скрывавшего в себе примаса, стали вырастать на ярко-голубом осеннем небе, а окружавшие его стены засияли, подобно небесному граду.

Зная Львиное Сердце и бурную порывистость его чувств, я стал умолять принца пустить меня вперед на разведку, на что он, хотя и нехотя и с бранью, но все же, наконец, согласился.

Брат-привратник отнесся к моим расспросам без подозрительности, когда же я назвал имя сэра Томаса, то он сделал движение, выражавшее столь глубокую почтительность, и на лице его отпечатлелось такое благоговение, что мне сразу стало ясно, какой высотой и какой славой святого окружен здесь канцлер. Привратник сказал мне, что примас находится в церкви и он не осмеливается, – да это было бы и кощунством, – тревожить его в молитве.