Святой - [34]

Ясно ли вам, в чем тут хитрость? Понимаете ли вы, какое бремя думал сбросить с себя мой король? Вы качаете головой! Ну ладно, вот вам ключ к разгадке. Великим преимуществом, несравненнейшим алмазом на митре кентерберийских епископов было право коронования английских королей. Тем, что обряд на этот раз был совершен другим епископом, власть примаса упразднялась и сэр Томас ниспровергался. Таковы были расчеты моего короля, и он для этого решил возвести рядом с собой на трон тщеславного сына; ибо, полагал он, его первенец удовольствуется тем, что будет любоваться перед зеркалом блестящей коронкой на своей голове, да велит выткать ее на своей одежде и на лошадиных попонах.

Что же, разве это был не тонкий, не полный государственной мудрости расчет, подобный прежним советам канцлера, ныне умершего для лукавства мира сего?

Выдумка оказалась недоброй: худшего сир Генрих не мог и измыслить.

Обнаружилось это спустя несколько недель. Две злосчастные вести долетели в один и тот же день до Виндзора: одна гласила, что молодой король Генрих, будто бы для того, чтобы присутствовать на турнире, уехал в Париж, увлекши за собою непостоянного принца Жоффруа, в действительности же за тем, чтобы без всякой нужды постыдным образом принять в лен от Капетинга земли норманского государства, лежащие по ту сторону пролива; другая весть гласила, что исчезнувший было сэр Томас снова объявился в день святой троицы в одном из французских городов и под гул колоколов потушил дыханием своих уст горящие свечи на главном алтаре собора, предав отлучению епископа Иоркского, посягнувшего на права Кентерберийского епископата.

Старый король – со времени коронования сына моему повелителю приходилось мириться с этим немилым прозвищем, – получив обе вести, впал словно в безумие. Он принялся неистовствовать, сорвал с себя на глазах слуг одежды, со стоном бросился на свое ложе, рвал в клочья шелковые покрывала, вырывал зубами шерсть из подушек и в отчаянии бил себя в грудь кулаками.

– Оторвите этого гнусного вампира от моего сердца, – вопил он с пеной у рта, подразумевая сэра Томаса. – Он снедает мне тело и душу!

Господин Буркхард с неудовольствием выслушал эту часть рассказа, ибо он был гибеллином, верным духу империи, и поэтому во внутренних неурядицах даже и чужих народов держал всегда сторону королевской власти. Ему было не по нутру, что великий и мужественный государь оказался в положении, столь унизительном для своей особы. Он дал волю неудовольствию, решив уязвить закаленного арбалетчика.

– Две злые вести в один и тот же день! Ганс, ты сочиняешь! Ведь эти события разделены целым годом, если не лгут цифры на полях моей летописи!

Оставьте меня в покое с вашими жалкими цифрами! – рассердился арбалетчик, но, тотчас спохватившись и желая смягчить впечатление от своих сердитых слов, прибавил: – Ведь не одно и то же, участвует ли еще человек в цепи событий и находится в разгаре своих жизненных дел, или смерть уже захлопнула книгу его бытия. Когда скатывается последняя песчинка, то человек как бы выбывает из строя дней и часов и предстает перед судом божиим и людским во всей своей определенности и цельности. И ваша летопись и моя память – обе правы и неправы: первая – с ее на пергаменте начертанными письменами, вторая – со врезавшимися в мое сердце знаками. Но не задерживайте меня, пора нам кончать, господин мой, а то мне уже мерещится окровавленная мертвая голова святого и исполосованная бичом спина моего государя.

XI

Вечером того дня, когда мой король и повелитель, в припадке слепой ярости, посрамил и унизил себя перед своими слугами, я сидел удрученный, в одиночестве, полный стыда и скорби за моего господина, на низенькой стенке возле конюшен. Вдруг кто-то ударил меня по плечу; это принц Ричард, осматривавший своих жеребцов, взобрался ко мне сюда на стенку, с непринужденностью, свойственной ему в обращении со слугами.

– Ганс, начал он без околичностей, – твои глаза видели, как бессмысленно и не по-рыцарски вел себя сегодня отец. Да сгинет этот день в вечном мраке!.. Беснующийся зверь – горе и стыд! – Две гневные детские слезинки скатились по его щекам. – Хорошо еще, что эти бунтовщики Генрих и Жоффруа не видали всего случившегося. Они ославили бы несчастного перед французским двором и перед всеми тронами, как безумца и неправоспособного, который так же мало владеет и управляет государством, как и самим собой. Если дальше пойдет так или еще того хуже, – ой-ой, как легко будет братцам сорвать с отцовской головы корону и забрать мою долю наследства! Но, клянусь всевидящим оком, – произнес он, – так не может продолжаться!

– Имейте терпение, принц Ричард, – прервал я его, – и не покидайте больного! Если вы наверняка хотите вступить во владение вашим наследством, то уповайте на заповедь господню; она порукой тому, что почитающий отца и мать своих будет долголетен и богат землями.

– Не ради меня одного должен быть этому положен конец, – сказал принц Ричард. – Я третий по старшинству и, клянусь честью, мне больше 'улыбалось бы вот этим кулаком раздобыть себе королевство, чем наследовать Завоевателю, но... – Тут он вскочил на ноги и протянул руку к небу. – Я не дам погибнуть государству Норманна, это так же верно, как то, что кровь его течет в моих жилах. Оно должно быть единым по эту и по ту сторону моря и властвовать над миром!