Святой - [33]

Наконец сир Генрих собрался с духом, вызвал примаса на суд своих баронов, добился его осуждения как государственного изменника и навсегда изгнал из своих владений. Но в тот самый день, в который сэр Томас, словно преступник, принужден был бежать за море, госпожа Элинор ушла от своего супруга, покинув Виндзорский замок с далеко разнесшимся жалобным воплем.

Теперь мой король и повелитель стал днем и ночью внимательно прислушиваться, чем-то даст о себе знать там, за морем, сэр Томас.

Прежде всего пришла весть, что Капетинг принял на том берегу примаса с почетом и попросил его благословения, заверив его, что, как христианский государь, он воистину во всю свою жизнь не обидел ни одного монаха, а тем паче епископа. Это был король Людовик, по прозвищу Молодой. Он вступил на трон безбородым мальчиком, и прозвище Молодой так и осталось за ним навсегда, ибо он не сумел никогда превратиться в настоящего мужчину; недаром же госпожа Элинор, которую он избрал своей королевой, горько сетовала в минуты пылких порывов своей молодости, что ее выдали замуж за монаха.

Государь этот был прирожденный друг духовенства, и он стал умолять отца всех христиан, – не забыв присовокупить к своим мольбам малую толику золотых монет, – помочь святому примасу в его борьбе против Генриха, наследственного врага его, Людовика, и всего его дома. Он надеялся успешнее справиться с королем Генрихом при помощи оружия церковного, нежели оружия светского.

Святой отец, со своей стороны, заботливо следил за чашами весов, готовый положить свое благоволение на ту из них, которая перетянет благодаря весу положенного на нее золота.

Папская мудрость склонялась в то время не к выгоде моего короля, которому его войны в Ирландии стоили немало денег и который поэтому меньше, нежели прежде, мог уделять отцу всех христиан.

Тем не менее папа медлил без оговорок принять сторону сэра Томаса. Он никак не мог проникнуться к нему настоящим доверием и провести в своем уме грань между преследуемым епископом и бывшим канцлером. Не раз он имел случай узнать его, как хитроумного политика, и ему казалось подозрительным, что в этом случае сэр Томас не прибегает к своему искусству, а, напротив, позволяет преследовать себя, как великий апостол первых времен христианства или как сумасбродный еретик последнего времени.

Заслуживающие доверия свидетели передавали мне, – и насколько я знал сэра Томаса, я считал это за правду, – что он свято блюл чистоту своего дела, и руки его не были запятнаны изменой его королю и повелителю; он ничего не просил у папы и ничего не требовал от Капетинга, кроме кельи в монастыре, чтобы приклонить свою голову.

Таким образом, предоставленный святым отцом своей судьбе, избегая двора Капетинга, он скитался с нищенским посохом в руке от монастыря к монастырю, и часто самые следы его терялись. Но если в пределах Франции тело его хирело и теряло силу, то в Англии духовное присутствие его становилось все заметнее, и власть его все возрастала, и как полная луна в ночи, светил его образ тоскующим душам саксов. Или, если вам больше нравится, сэр Томас, подобно Христу-младенцу в яслях, нашел себе, в своем ничтожестве и величии, приют в английских хижинах и сердцах. Он властвовал там как настоящий король и изгонял из душ всякий страх. Собственными глазами видел я, как саксы, а еще больше их жены, теперь, после суда над примасом, отказывали его величеству в знаках почтения и коленопреклонении, отворачиваясь от него, когда он проезжал мимо. Мне памятен еще один маленький случай. Мой король прогуливался однажды по своим садам в тех местах, где у реки они незаметно переходят в лесное приволье, а я шел, по своему обычаю, в некотором отдалении по его следам. И вот из цветущих кустов выполз белокурый саксонский ребенок и подвернулся королю под ноги. Государь, будучи на этот раз в хорошем расположении духа, поднял мальчика на руки, приласкал его и вложил ему в ручонку серебряную монету. «Держи крепко, мой мальчуган!» Тут выскочила с пылающими глазами мать, спрятавшаяся было в первом приступе почтительного трепета за ствол дерева. Она вырвала у ребенка монету и вне себя швырнула ее в чащу, как будто это был один из тридцати проклятых сребренников. Я поспешил к тому месту, чтобы задержать дерзкую женщину, удиравшую оттуда с ребенком на руках, но сир Генрих сказал мне: «Ганс, оставь ее!» и, вздыхая, направился дальше, расстроенный и задумчивый.

День и ночь все мысли и мечты моего короля были направлены на то, как бы лишить сэра Томаса на законном основании и навсегда его достоинства примаса, с чем, по убеждению сира Генриха, было связано почитание саксов. Я часто бывал свидетелем того, как он стискивал себе кулаками лоб, раздумывая и прикидывая и так и этак. В одно прекрасное утро он вышел из своего покоя с торжествующим видом: ему показалось, что задача решена.

То был день воскресения господня: сир Генрих поведал собранию своих баронов, что широко разветвившиеся владения его нуждаются в соправителе и что он намерен облегчить себе бремя забот, разделив власть со своим первенцем.

Бароны – с дурными ли, с хорошими ли мыслями и намерениями – согласились с тем, чтобы принц Генрих был коронован наряду со своим отцом, и епископ Йоркский, норманн родом, совершил обряд коронования и помазания юноши. За этим последовало приличествующее случаю пиршество, и тут-то вот и случилось, как я год тому назад здесь указывал и подтверждал вашей братии в монастыре по всей правде, что мой повелитель прислуживал за столом молодому королю Генриху и собственноручно накладывал ему кушанья. «Сегодня я избавился от тяжкого бремени!» – воскликнул он, проливая слезы радости.