Святой - [32]

Но тут отворилась дверь, и в комнату вбежала госпожа Элинор. Вся в слезах бросилась она к ногам примаса.

– Я величайшая из грешниц! – всхлипывала она. – Я недостойна лобызать прах твоих ног, ты святой человек!

Сэр Томас наклонился к ней и начал успокаивать ее мягкими речами. Это зрелище вернуло моему господину утраченное самообладание. Он смотрел некоторое время на свою жену, распростертую у ног епископа. Затем пожал плечами, расхохотался, повернулся спиною и вышел из зала.

X

В тот день сердце короля Генриха было ранено отравленной стрелой; поначалу укол был мал, и временами казалось, что рана на пути к заживлению, но в глубине она продолжала гноиться и все мучительнее разъедала плоть, покуда, наконец, болезнь, распространившись из этой единой точки, не подточила всего существа сира Генриха и не уготовила гибель его царственной жизни.

Однако разрушение наступило не так скоро, ибо жизнерадостная, крепкая природа моего короля оказывала ему сопротивление. Под наплывом дел, в смелой жизненной борьбе он таил, а то и забывал свое недовольство, но по ночам, едва задремав, он вскакивал со своего ложа, одолеваемый беспокойными снами и, безостановочно шагая взад и вперед по комнате, призывал к ответу неблагодарного любимца, посещавшего и пугавшего его в виде ночного призрака; то он обращался к нему с угрозами, как оскорбленный, то с любовными ласковыми словами. Он приводил ему всяческие примеры неблагодарности, какие мог только припомнить из библейской и светской истории, и доказывал ему, что его неблагодарность превосходит все эти случаи. Человеческие уста не в силах изобразить, как страдал мой король. Присутствовал ли, отсутствовал ли сэр Томас, он в равной мере терзал его.

Когда примас, с видом безмолвного страдальца, являлся перед королем воочию, тот бывал удручен его достойным жалости видом; когда сэр Томас держался вдали от взоров короля, в тиши своего епископского жилища, сир Генрих гневался и печаловался еще мучительнее: ведь тот, кому он больше всех доверял, душа всех начинаний короля, человек, знающий его как никто, – изменяет его сердцу, бежит и чуждается его, обращая против него острие своего сверхчеловеческого разума.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы канцлер отказывал королю в примирительных словах и не шел ему порой покорно навстречу; тогда король сейчас же пытался воспользоваться случаем и схватить протянутую руку, которую примас, пугаясь его преждевременного торжества, холодно отдергивал. Мой король с таким же успехом мог бы обнять облако, как и удержать своего бывшего канцлера – этого гладкого гибкого угря. Но даже, когда примас в том или ином спорном вопросе готов был идти на откровенные настоящие уступки, из этого ничего не выходило. Либо он наталкивался по дороге в Виндзор на ушедшего от мира пустынника, которому как раз в этот день вздумалось вылезти из своей пещеры, чтобы умолять сверх меры ревностного епископа не поступаться перед князем мира сего ни правами церкви, ни правами обездоленных его детей, либо какой-нибудь одержимый монах с крестом в руке преграждал ему дорогу в нескольких шагах от королевского замка и своими возбужденными речами заставлял смиренного примаса возвратиться в Кентербери.

Хотите знать правду? Я полагаю, что выход был бы возможен и что канцлер со своим умом сумел бы найти такие примирительные положения, которые в равной мере сохранили бы и обеспечили права как английской короны, так и милосердной церкви. Ведь король не был бесчеловечным, а Томас слепым поборником церковных прав; но сердца обоих отвратились друг от друга, и когда они готовы были сделать последний шаг к примирению, между ними враждебно вставал призрак их умершей любви.

К тому же нельзя забывать, что госпожа Элинор отныне, как целомудренная супруга, не отходила более от моего господина; со времени своего обращения она днем и ночью не уставала твердить, что не следует обижать божьего святого, чем только озлобляла и ожесточала короля. При дворе, в свою очередь, как это водится, началось шипенье, подливание масла в огонь и раздувание пожара. Норманские бароны все поголовно сосредоточили свою ненависть и отвращение на благочестивом мятежнике, открывшем для беглых крепостных из завоеванных поместий неприступные убежища своих монастырей. Ежедневно и ежечасно королю наушничали о том, как растет и ширится влияние епископа в саксонском народе и с какой ловкостью он всюду и всегда поспевает со своей помощью и благословением. Он подкапывается под самое государство, создавая тайную смуту пылающих набожностью душ, – более опасную, нежели открытое возмущение, мятеж не духа, а тела, ибо первого нельзя подавить оружием. Когда эти нашептывания возбуждали подозрительность в короле, то в раздражении он давал пинка своему любимейшему псу, да и со мной обращался не очень-то приветливо, в особенности если мне приходилось передавать ему одно из тех замысловатых посланий, в которых примас левой рукой боязливо отнимал то, что великодушно давал правой. Тогда, бывало, король с проклятием комкал эти обманчивые послания и приказывал трубить в охотничий рог, надеясь на вольном воздухе рассеять свое недовольство. Но это ему не удавалось. Когда ему попадался благородный олень и я подавал арбалет, то вместо перепуганной дичи, ему чудился его преследователь, и он с мучительным стоном: «Берегись, Томас, тонкая шея», – пронзал животному сердце.