Святой - [30]

– Оставь при себе свое мерзкое благословение, поп; мы в нем не нуждаемся!

Сэр Томас молча направился к открытому окну и, сопровождаемый презрительными взглядами норманнов, простер оттуда свою милосердную десницу над толпой саксов. Тут в глубине двора поднялись громкие вопли, в которых звуки рыданий перемешивались со звуками радости, так что нельзя было отделить ликования от скорби. Ибо с тех пор как саксы лишились собственных королей, за сто лет в первый раз до них долетел привет и снизошло благословение из окон королевского дворца.

Норманны же сжимали кулаки или хватались за рукояти своих мечей.

Примас повернулся, не обращая ни на кого внимания, в сторону хорошо ему знакомой королевской двери как раз в ту минуту, когда придворный открыл ее изнутри, и сир Генрих, с утра находившийся в хорошем расположении духа, вышел в зал. Сэр Томас почтительно, с опущенной головой, остановился перед королем, ожидая, покуда тот заговорит с ним.

Сир Генрих некоторое время внимательно и недоверчиво смотрел на своего канцлера, не иначе, – уж не взыщите, – как рассматривают своего долголетнего любимца коня или собаку, причудливо изменивших свой вид после стрижки или подрезывания хвоста.

На лице его можно было прочесть изумление и усмешку, но, памятуя о своем королевском достоинстве и мудрости, он отпустил сначала придворных приветливым движением.

– Мы благодарны вам, господа, за ваше приветствие, преданность и любовь. Веселье и радость по случаю нашего возвращения к вам мы откладываем до праздничного пиршества, к которому мы всех вас приглашаем, как это подобает нашему благоволению и вашему достоинству. Но сначала мы с нашим канцлером покончим все дела. Не желаете ли тем временем пройтись по нашим новым садам? Не забудьте кинуть взгляд на новый водоем, что на заднем дворе, – бронзовую голову грозного льва, законченную Для нас валлонским мастером в наше отсутствие. Au revoir, seigneurs barons! [До свиданья, господа бароны (франц.).]

После этих слов короля зал опустел. Последним нехотя вышел оттуда господин Ролло, оружничий.

Тут мой король и повелитель не мог больше сдерживаться.

– Черт побери, Томас, на что ты похож? – обратился он, подтрунивая, к своему канцлеру. – Ты вылинял, что ли? У тебя повыпали перья, и ты посбил петушьи шпоры на своих рыцарских башмаках, да, как я вижу, потерял и самые башмаки! Ай-ай! Чего только не насмотришься с таким философом, как ты! Ты ведь не переливчатая змея, меняющая свою кожу. Положим, некоторое воздержание к лицу епископу, но ты уже пересаливаешь, великолепнейший, право, пересаливаешь! Что же, ты хочешь умерщвлять свою плоть, как пустынник? В таком случае я уж не могу больше сидеть с тобою за одним столом, что было для меня такой усладой; ибо вода и коренья не годятся для королевского желудка!

Сэр Томас выслушал эти веселые слова с поникшим челом, не меняя выражения лица. Но вот он поднял глаза и взглянул в лицо королю. Тут мой повелитель заметил, как впали щеки епископа от тяжелых постов и жестоких самобичеваний, как заострился его череп и странно углубился всегдашний строгий взгляд.

Жалость взяла моего короля.

– Томас, мой любимый! – начал он снова. – Сбрось же свою личину! Мы одни, и никто нас не слышит. Я верю, что все это притворство только ради меня, но будь я проклят, если понимаю, куда ты метишь. Что означает это превращение? Открой свои уста, загадочный ты, таинственный человек!

– Твои слова, мой король и повелитель, неожиданны для меня, – отвечал канцлер. – Я именно таков, каким кажусь, и как поступаю. Я твой слуга, хорошо тебе известный.

– Так меня, значит, околдовали! – вскричал сир Генрих. – Моя ли эта рука, король ли я? Ты ли мой канцлер? С тобой ли мы совещались день за днем и управляли этой страной?.. Нет, не время теперь шутить, у нас нынче не ночь карнавала, а ясный обычный день. Что за недобрый дух вселился в тебя? Открой передо мною свое сердце... Мое, ты знаешь, всегда тебе открыто!

– Благодарю тебя, король, за то, что ты ободряешь своего слугу и позволяешь ему свободно высказаться перед тобой, – ответил примас. – И вот я решаюсь признаться тебе: рука эта слишком слаба, чтобы держать одновременно епископский жезл и твою печать. Одно из двух доверенных мне сокровищ неизбежно должно потерпеть при этом ущерб, а я слишком верный слуга и не могу согласиться на то, что либо у тебя будет негодный канцлер, либо у церкви плохой епископ. Возьми, о государь, – умоляю тебя, – этот знак твоей королевской воли, орудием которой ты меня избрал, – свидетельство твоего великого незаслуженного благоволения, которым я был осчастливлен долгие годы, – возьми его от меня!

И сэр Томас опустил руку в складки своей широчайшей одежды, вынул оттуда государственную печать с тремя леопардами и протянул ее королю, желая ему вручить ее.

– Ни за что! – воскликнул сир Генрих, отступая на шаг назад. – У нас не было такого условия! Ни единого часа я не могу обойтись без твоей помощи. Ты один, с твоим умом, в состоянии выполнить то, над чем мы вместе раздумывали. Я своей сильной рукой могу порвать нежную пряжу, сотканную твоими пальцами. Без отговорок. Моим канцлером был и останешься ты!