Святой - [28]

Тут я сразу увидел, что сэр Томас имеет в виду смерть Грации, да и король был этим растроган. Слеза скатилась по его щеке, ибо у сира Генриха было сердце мягкое.

– Sunt lacrimae rerum, [И вещи плачут (лат.).] – произнес про себя канцлер. – Чья это строфа, арбалетчик? Ты ведь был клириком, – вновь обратился он ко мне, словно желая опять натянуть на себя личину равнодушия, спавшую было с него на мгновение.

– Римского поэта Вергилия, – ответил я без запинки, – и она означает, что не следует слишком нажимать на людей, ибо они исполнены изнутри слез.

Этими словами я думал прийти на помощь моему королю и повелителю.

– Сними с меня старое ярмо, – обратился канцлер к королю с просьбой, – вместо того чтобы надевать на меня новое, которое только сделает меня двоедушным и двусмысленным.

Искать другого канцлера? Невозможно. Сэр Томас необходим, – его слова не иначе как шутка! Так, по-моему, должен был говорить себе сир Генрих, ибо он разразился внезапно словами:

– Ты честолюбец, честолюбец, честолюбец! Ты ценишь себя не по заслугам, у тебя ум за разум зашел, если ты показываешь, что незаменим. Слушай, Томас, это мне не нравится. Надо радостно давать, радостно принимать!

– Твоим канцлером я должен буду остаться, так как верю, что наши светила и часы нашего рождения связаны между собою, – ответил сэр Томас, – но не принуждай меня стать твоим примасом.

– Смелей! Смелей! – вскричал сир Генрих, воспламененный тем, что канцлер начал сдаваться.

– Постой, о король! – воскликнул одновременно канцлер, бросив взгляд, досточтимый господин мой, которого мне никогда не забыть, взгляд умирающего. Он схватился рукою за лоб, будто его там жгла рана, и голос его понизился до шепота: – Куда меня влекут, к какой неизвестности? К какому служению и покорности? К какому?

Здесь голос его снова возвысился, став почти угрожающим, и он спросил:

– Уверен ли ты во мне, о король?

– Больше чем в самом себе, – заверил сир Генрих. Он не отличался тонким слухом и пропустил поэтому мимо ушей слова, сказанные шепотом. – Довольно загадок! Ты мне нужен, Томас, и не говори: что мне до Англии? Мое благоволение давно возвысило тебя над саксами, и я сделал для тебя более, чем для кого-либо из норманнов.

Тут по лицу канцлера молнией пробежала презрительная усмешка, но сир Генрих не обратил на нее внимания и нетерпеливо воскликнул:

– Довольно возражений! Я возвышу тебя, как то мне заблагорассудится, а ты повинуйся!

Тогда сэр Томас склонил свое бледное лицо и произнес:

– Как ты положишь, тому и быть!

IX

Итак, канцлер, облеченный королем неограниченными полномочиями, отправился, во исполнение воли своего господина, обратно в Англию; там он принялся за епископов, которым предстояло выбрать примаса, и своими ловкими пальцами месил он и лепил эту податливую глину до тех пор, покуда из его мастерских рук не вышли нужные ему создания, объединившие на нем свои голоса. Все удалось как нельзя лучше: сэр Томас был возведен в сан, и Винчестерский епископ из норманнов, кислосладко улыбаясь, но с большой торжественностью, осенил его чело братским благословением.

Но однажды до Нормандии долетел невероятный слух. Моему королю и повелителю сообщили, что его канцлер сразу и совершенно отверг все великолепие мирской жизни. На трапезу по случаю посвящения в епископы он пригласил, вопреки всем правилам и обычаям, не своих братьев-епископов и не прочее высокопоставленное духовенство вкупе с цветом норманской знати, – нет, он велел собрать по улицам и из-под заборов всех бедных и больных, нищих и калек, чтобы подобающим образом заполнить свои вместительные покои и иметь достойных гостей за столом.

Король счел эти удивительные события вымышленными или по крайней мере раздутыми завистниками и врагами своего любимца. Он подсмеивался над придворными норманнами, в которых эти новые и неслыханные вещи возбуждали досаду.

– Господа, – поддразнивал он их, – в этом уж вы должны отдать моему канцлеру справедливость: он знает толк в нравах и обычаях каждого сословия. Во всем у него обнаруживается вкус! Вам он служил образцом совершенного царедворца, превосходя всех вас в тонкостях рыцарского обращения; теперь он подает своим новым товарищам по сословию, епископам, высокий пример истинно апостольского образа жизни! Какой это редкостный, нет, единственный человек!

Но вот новые вести подтвердили прежние и дополнили их: примас тотчас после торжественного обряда посвящения снял пышные епископские одежды и появляется на улицах Кентербери с исхудавшим и изнуренным лицом, в грубой рясе, собирая, где бы он ни показался, вокруг себя своих гостей – нищих саксов. Тут уже сир Генрих потерял прежнюю уверенность, и его приступы веселости прошли. Но вскоре он догадался, что этот несравненный умница только принял обличье святого, чтобы в предстоящих с папой переговорах о духовных судах иметь на своей стороне преимущество.

Тем не менее он порешил сам разобраться в этом деле я ускорил свой отъезд в Англию.

По пути между Дувром и Лондоном к нему не раз обращались поджидавшие его норманские бароны, взывая к защите от нового примаса, его канцлера, который отказывает им в выдаче беглых саксонских холопов, которые, как жаловались их господа, целыми толпами устремляются теперь в монастыри, чтобы там постричься. В ответ на это сир Генрих неодобрительно покачивал головой.