Святой - [27]

Но допустим даже, что мой рассказ несколько сбился с пути в сторону недостоверного, зато с этой минуты он будет верен и неопровержим, как евангелие. Ибо то, что говорилось дальше, врезалось в мою память, подобно римской надписи на упавшем придорожном камне, самые обломки которого сохраняют на себе неизгладимо высеченные письмена. Клянусь милостью божьей матери, я не лгу и говорю правду. Но на чем я остановился, досточтимый господин мой, когда вы меня перебили?

– На твоем порочном аббате, – ответил старик, все еще несколько раздраженный.

– Не сомневайтесь в том, что канцлер его присоветовал королю, – продолжал с горячностью Ганс.

– Мой государь, – сказал сэр Томас, – этому животному в образе человеческом не удастся отстоять прав своего епископата в качестве прав божеских. Ты вырвешь их у него из рук и тогда – долой его!

Эти слова с презрением сорвались с его тонких губ, и затем он прибавил: «Нечестивец сам уготовит себе гибель. Ему мало, государь, как другим твоим епископам, иметь любовниц, – он губит и растлевает юность».

Я полагаю, что канцлер имел в виду лишь того всем известного грешника, но я при этом невольно подумал о Грации, да и король беспокойно задвигался. Впрочем, он быстро преодолел смущение и отбросил эту мысль: он ведь знал, что сэр Томас презрительно отверг бы всякий намек, позволяющий заглянуть ему в душу.

В светлом порыве щедрого человека, собирающегося сделать большой подарок, и с сияющими глазами король продолжал:

– Что это ты придумал, Томас! На кресло, в котором сидели два святых и ученых, из коих один блаженной памяти Ланфранк победил еретика Беренгара, отрицавшего пресуществление, а другой – святой Ансельм, – привел неопровержимые доказательства бытия божия, – на это кресло, говорю я, посадить мне свинью? Не будет на это моего монаршего изволения.

И мой король и повелитель словно радовался своим познаниям в этом деле.

В выражении лица канцлера можно было прочесть вопрос, смешанный с упреком: не вздумает ли король какой-нибудь внезапной прихотью разрушить все его давно взвешенные и обдуманные планы?

Король взял свой кубок и весело осушил его.

– Я хочу поставить над моими попами примаса на удивление: человека благородного и безупречного нрава, остроумного философа и к тому же человека мне преданного и прирожденного противника папства!

Но сэр Томас ответил на это с недоверчивой улыбкой:

– Я окидываю взором, о государь, твое духовенство, но тщетно ищу среди него твоего избранника.

– Ты не догадываешься? – настаивал король. – Я приду тебе на помощь. Я скажу тебе: воистину никто не займет кресла примаса, кроме тебя!

Канцлер остался наружно спокойным, но лицо его постепенно покрылось бледностью, так что в нем не осталось ни кровинки. Он откинулся в своем кресле, затем, избегая взгляда короля, перевел свои темные глаза в мою сторону. Двумя пальцами свободно опущенной правой руки он медленно приподнял подол своего пурпурного одеяния, так что стали видны загнутые носки его роскошных башмаков.

– Лучник, – шутливо сказал он, окидывая презрительным взглядом свое одеяние, сверкавшее драгоценными камнями, – полюбуйся-ка на этого святого! На этого крестителя Иоанна, стыдящегося мягких одежд, которые носят при дворах королей, – взгляни-ка на этого доброго пастыря, несущего на плечах заблудшую овцу и жизнь свою полагающего за паству!

Король разразился звонким хохотом, мне же стало при этом не по себе.

Тем временем канцлер с холодным выражением лица повернулся к королю.

– Государь, ты говоришь об этом выборе не иначе как в шутку. Это вещь невозможная в глазах твоих епископов, твоих норманнов и твоих саксов. Может ли английское духовенство повиноваться, как своему духовному отцу, ловкому царедворцу на том лишь основании, что тот некогда в молодости, случайно или ради выгоды, принял посвящение в низший духовный сан, может ли сакс пасти души твоих норманнов или отщепенец, – как они его называют, – души твоих саксов? Государь, твой канцлер высказывается против этого дурного выбора.

– Этот выбор превосходен, – упрямо настаивал сир Генрих. – Ты на кресле архиепископа Кентерберийского – и трон святого Петра сильно затрещит. Митра на твоей голове – и на голове святого отца зашатается его собственная! Шах и мат!

– Я не знаю, государь, – продолжал канцлер полунасмешливо, полусерьезно, – слыхал ли ты о тех внезапных превращениях, которые случаются с человеком, меняющим свою одежду на духовное облачение? Это не шутка – принять пастырский посох, который держали в своих руках двое, ныне увенчанные небесным нимбом, – блаженный Ланфранк, признавший зерно созревшего колоса и плод лозы плотью и кровью господней, и святой Ансельм, познавший непознаваемого. Что, если я чудом превратился бы в настоящего архиепископа? Это было бы для тебя неожиданно и некстати!

– Томас, обуздай свой язык, – погрозил ему пальцем король, – я не терплю насмешек над священными предметами. Правда, я давно уж начинаю тебя видеть насквозь. Ты впитал в себя арабскую философию и следуешь тайному учению, ты не смиренный христианин; я же хочу жить и умереть таковым!

– Тебе не верится, о король, – печально ответил сэр Томас и указал на свою грудь, – что на это иссохшее древо может пасть еще небесная роса, – и ты, вероятно, прав! Но и не будучи благочестивым, можно пресытиться миром. Под десницей твоего могущества управлял я долгие годы этим государством, – какими средствами? Насилием, подкупом, нарушением слова... и еще худшими, которых мне не хотелось бы называть. Так управляются все государства мира, но я от этого устал. Что мне Англия? Я не норманн, даже не сакс! Чужая кровь течет в моих жилах. А сокровища, которыми ты, великодушный, осыпаешь меня, – для кого мне собирать их? Для ржавчины и моли!