Святой - [25]

Итак, однажды случилось, что канцлер снова остановился перед изображением, не замечая моего присутствия, ибо я тихо сидел на скамейке в одном из углов просторного покоя и ничем не давал о себе знать.

– Ты тоже страдал, – так шептал он, – и терпел жестокие муки, запечатленные на этом кресте... Зачем? Зачем?.. Чтобы принять на себя грех мира, как начертано?.. Что искупил ты, небесная душа?.. Мир и в человецех благоволение хотел ты принести... но взгляни, земля эта все еще дымится и смердит от крови и мерзости... и виновного, и невинного убивают, как и до тебя. Они тебя били, оплевывали, мучили... Ты же пребывал в непоколебимой любви и на кресте молился за своих убийц... Отгони коршуна неутолимой скорби, терзающего мое сердце... Дабы я пошел по твоим стопам... Я несчастнейший и жалчайший из смертных... Видишь, я твой и не могу отступиться от тебя, ты многотерпеливый царь поруганного и распинаемого человечества!..

Едва слышная беседа канцлера с распятием продолжалась еще некоторое время, затем он медленно обернулся и открыл мое присутствие на скамье. Я сделал вид, что ничуть не удивлен, и решил храбро солгать, в случае если он спросит меня, не подслушал ли я его речей.

Но он спокойными шагами приблизился ко мне, чуть заметно улыбаясь:

– Сын Иафета, – обратился он ко мне, – ты жил среди детей Сима и знаешь: они не верят тому, что всевышний позволил распять своего единственного сына. Как убедишь ты их в противном?

Я твердо посмотрел на канцлера и бесстрашно ответил:

– Мой спаситель облобызал предателя Иуду и простил своим мучителям; этого же простой человек не может сделать, ибо сие противно природе и крови.

Сэр Томас в знак согласия слегка кивнул головой.

– Ты правильно сказал, – промолвил он, – это тяжело и невозможно.

Но если не все слова канцлера бывали истинно христианскими, то зато дела его становились таковыми все более и более. В эти дни казалось, что сэр Томас, словно утомившись своим блеском, желает сбросить с себя все великолепие и как человек с разбитым сердцем и утративший душевный мир хочет залечивать раны и вносить с собою мир, поскольку это в его власти. Но он это делал с мудрой осмотрительностью, дабы не давать королю и норманнам повода насмехаться над ним и не заронить в них подозрений. Ему нетрудно было убедить короля, что благоразумнее не обременять сверх меры саксов, его подданных, и не доводить их до отчаяния и что выгоднее стоять над ними как некое благостное существо, более великодушное, нежели норманны, притеснявшие как им вздумается своих саксонских слуг и служанок. И он сумел с помощью королевских законов облегчить положение саксов, действуя при этом не вызывающе, и так, что это не бросалось в глаза, а, напротив, с осмотрительностью и в тиши, дабы не дразнить норманнов. Понимаете, он перевернул ношу на спине вьючного животного, не убавляя ее тяжести, и позаботился лишь о том, чтобы ремни не слишком врезались в тело.

Но и норманнам оказывал он разные услуги и удвоил по отношению к ним свою щедрость. Он осыпал их милостями и царскими подарками и сглаживал их личные раздоры мудрыми приговорами. Когда, бывало, разгоралась вражда между двумя могущественными норманнами, он выступал миротворцем между ними.

– Кто я такой, – говаривал он тогда, – чтобы вмешиваться в дела сильных? Слуга своего господина, желающий уберечь для него опору его трона.

И оба врага уходили от него примиренными и не уязвленными в своей гордости.

Если бы только сэр Фоконбридж внял предостережению! Он завидовал канцлеру из-за благоволения к нему обоих королей – сира Генриха и Капетинга – и боролся с ними не только обнаженным мечом, но также и с помощью тайной клеветы; он составил письмо к королю Франции, подделав почерк канцлера, чтоб доказать его измену, в то время как сам он строил опасные козни при французском дворе.

Но сэр Томас разгадал его игру и проник в его намерения. Он пригласил, ничего не говоря королю и не беспокоя его по этому делу, сэра Фоконбриджа к себе, – я сам относил письмо, – и в спокойных словах и бесспорных доказательствах изложил перед ним всю правду. Но так как он, не ища мести, отпустил своего врага, вместо того чтобы уничтожить его одним ударом, как мог это сделать, то норманн стал считать его за осторожного труса, боящегося решительных действий, и повел себя в дальнейшем вдвойне уверенно и дерзко, – покуда не отважился на открытое вероломство и не посягнул на права короны и для него не пришлось соорудить плаху.

Так-то потерял сэр Фоконбридж, предки которого прибыли вместе с Завоевателем, свое наследие и свою голову из-за долготерпения и кротости канцлера.

Когда впоследствии сэр Томас рассказал королю, что он с самого начала, зная о дерзких замыслах мятежного барона, не спускал с него глаз, и король спросил его, почему же он ранее не сорвал личины с предателя, канцлер ответил:

– О государь, к чему?.. Действиями каждого человека управляет невидимая рука. Всякий плод созревает в свое время, никому не избежать своего часа.

VIII

Однажды король со своим канцлером занимались государственными делами. Это было в одном из нормандских замков. По приказанию моего государя, я наполнил кубок его любимым легким пенящимся вином, а канцлер выкладывал в это время перед ним содержимое сумки нарочного, только что прибывшего из Англии. Письмо, к которому была привешена печать Кентербери, он оставил напоследок и, вскрывая его перед королем, промолвил с обычным для него спокойствием: