Святой - [23]

По пути в опочивальню нам повстречались двое, худшие из его сыновей – старший и младший. И вот маленький Джон, – будь отец трезв, он укрылся бы от него подальше, – набрался дерзости и, покачиваясь, будто в насмешку над пьяным, прошелся следом за королем; другой же, глупый щеголь, отвернулся от своего родителя с высокомерным «фу!»

Управившись с моим господином, я застал принца Генриха все там же, в коридоре. Я грозно обрушился на него, назвал его черным Хамом и пригрозил пожаловаться канцлеру.

– Сэр Томас презирает отца, – возразил мальчик. – Как может берберийский жеребец дружить со щетинистым кабаном?

В ужасе я зажал ему рот рукой, он же, откинув с лица длинные светлые кудри, ускользнул, звонко смеясь. Приходилось только удивляться тому тонкому чутью, с которым неопытные дети угадывают скрытые движения души. Ибо, правду говоря, – уже никак не сэр Томас давал заметить свое отвращение к королю, и не было случая, чтобы он не выказал готовности воздать государю должное почтение.

Каждый вечер этот незаменимый человек сидел за столом короля и развлекал его своими замысловатыми и острословными речами. Я и теперь вижу, как он, улыбаясь, сидит, откинувшись в своем кресле, а довольный король, внимательно слушая, ловит каждое движение его губ. Я стоял за креслом моего господина и созерцал, порой с затаенным ужасом, этот бесплотный лик, равно бледный как при огне, так и при дневном свете, и никогда, даже среди оживленного пиршественного веселья, для меня не мог уже изгладиться из черт канцлера тот образ смерти, застывший в них в то мгновение, когда голова сэра Томаса покоилась у гроба рядом с головой Грации. Видали ли вы картину, вывезенную из Византии и хранимую монахами Шафгаузенского монастыря всех святых, как величайшее сокровище? Это мертвый спаситель со впавшими глазами и закрытыми веками; но если вглядываться в него дольше, то, в силу ухищрений живописи и распределения теней, он меняет выражение и начинает печально смотреть на вас своими скорбными очами. Нечестивое художество, господин мой! Ведь мастер должен ясно, а не двусмысленно вести свой рисунок. С канцлером было как раз наоборот. Если я долго всматривался в его лицо в то время, как он молчал, то мне чудилось, будто веки его опускались и что за столом против короля сидит мертвец.

Нужно думать, хотя я и не уверен в этом, господин мой, что король в те дни поведал канцлеру о горе, которое он, против своей воли, причинил ему. Хотя бы коротко и не открыв всего, он, по-видимому, дал ему понять свою скорбь и исповедался перед ним. Я полагаю, что он хотел свалить давившую его тяжесть на мои плечи, в чем я не стану его упрекать, ибо таков уж ход вещей. Опасаться же мне было нечего. Канцлер был слишком умен, чтобы смешивать орудие с рукой, которая его направляла, и слишком высок, чтобы снизойти до мести слуге.

Поймите меня! Сир Генрих мог жаловаться и возлагать вину на игру случая и на меня во всем том, что касалось горькой смерти ребенка; похищение же и радости плоти он не ставил себе в большой грех, ибо в подобных вещах для него не существовало права и закона; к тому же, в ту пору он легко переносил содеянное, ибо наш общий судия еще не отмерил ему за это полной мерой.

В те дни случилось однажды, что канцлер под вечер проследовал верхом за королем на охоту, и высокие особы расположились под дубом, отбрасывавшим широкую тень. Я сидел на солнечной стороне ствола и почесывал за ухом у охотничьей собаки. Король знал мою верность и привык ни в чем передо мною не стесняться, сэр Томас не обращал на меня внимания, а если ему случалось дарить меня взглядом, то этот взгляд не был недружелюбным, ибо стих из Корана, произнесенный мною у гроба Грации, пришелся ему по нраву и был ему приятен. Таким-то образом я сделался свидетелем необыкновенного разговора, кажущегося уму человеческому невероятным, но в дословной точности которого так же нельзя сомневаться, как в том, что я здесь сижу с вами.

Обе высокие особы беседовали о письме французского короля, вынутом сэром Томасом из кармана. Дело в том, что канцлер состоял в тайной переписке с Капетингом в Париже: у того как раз умер его канцлер, аббат Сугериус, и он, чтобы найти заместителя, охотно бы отбил сэра Томаса, как умнейшего человека во всем свете, у короля и увлек бы его к себе на службу. Тот сделал вид, что идет Капетингу навстречу и, воспользовавшись этой неожиданно подвернувшейся ему под руки личиной, выведал коротким и верным путем все, что ему необходимо было знать по части замыслов чужого короля по отношению к его собственному и к норманской короне.

В письме, переданном канцлером сиру Генриху, король Франции, по-видимому, снова сильно наседал на сэра Томаса, уговаривая его перейти к себе на службу, ибо мой господин потешался над этим письмом с истинно королевской веселостью.

– Смотри-ка, смотри-ка, – издевался он, – десять тысяч фунтов предлагает он тебе! Не дешево готов он за это заплатить! Но не бывать тому, мой французский братец! Такого бесценного человека я ни за что не отпущу!

И он с нежностью положил руку на плечо своего любимца. Затем он прибавил в шутку, с дерзкой веселостью: