Святой - [21]

VII

Вот вы готовы испугаться, господин мой, и подумать, что с этого-то часа и возгорелась вражда между королем и Томасом Бекетом? Но вы ошибетесь. Некоторое время они, правда, избегали встречаться друг с другом. Но это имело, казалось, свои основания и представлялось вполне естественным, так как король Генрих воевал тогда за морем с Капетингом, а канцлер тем временем руководил в Англии государственными делами.

Ибо вера моего господина в мудрость и преданность его канцлера оставалась непоколебленной; да эту веру, незыблемую как скала, вообще невозможно было поколебать. И никогда сэр Томас в свой черед не принимал на себя с большей готовностью любого бремени работы и вражды, выраставших из ревностного служения на благо и величие его короля. Положение канцлера было в то время не из легких, ибо, отвоевывая королевские права, он затеял ссору и крепко схватился с высшим норманским духовенством. Вам знакомы эти тяжбы, господин мой, ибо они распространены повсюду. В Англии они выросли из непомерных преимуществ, дарованных Завоевателем епископам. Не одни лишь тяжбы попов между собою были там, как и в других местах, неподсудны королевским судам: даже и мирянину, понесшему ущерб от попа, приходилось искать с бритой макушки перед духовным судьей... И так как, говоря попросту, ни одна ворона не выклюет глаз другой, то свершаемые попами убийства и похищения женщин, не считая уже более мелких проступков, оставались безнаказанными, или, что еще хуже, навлекали на себя столь легкую кару, что это походило скорее на издевательства, и ничем не умеряемая похоть этих клириков разгоралась все более и более.

Все это вызывало в моем господине и короле гнев, ибо в делах мирских это был человек справедливый, и вот он сделал попытку обуздать своих попов. Нелегкая задача!

Кресло примаса и архиепископа Кентерберийского, власти которого Завоеватель некогда, из государственных соображений, подчинил все остальные английские епископства, занимал в то время упрямый норманн, которому его тонзура пришлась как раз кстати, чтобы поднять знамя мятежа против своего ленного владыки и короля. Да и тогдашний святой отец в Риме, – говорят, его извлекли из монастыря, чтобы посадить на папский престол, и он всю свою жизнь мало придавал значения мирским делам и плохо в них разбирался, – стал на сторону норманского епископа, ибо он вообще не хотел поступаться никакими правами церкви. К нему-то канцлер Англии и обратился теперь с многочисленными посланиями, неотступно домогаясь у его святейшества, тугого в данном случае на ухо, чтобы тот подчинил строгим законам духовное судопроизводство, выродившееся в своеволие.

Говорю вам, господин мой, – ибо мне известно, чью сторону держат каноники святых Феликса и Регулы, – никогда не писалось и вовеки не будет написано ничего более справедливого и, вместе с тем, хитроумного против светской власти попов, чем-то, что выходило из-под гибкого пера канцлера.

Он не испортил дела ни одним оскорбительным словом или скучной бегардийской проповедью, – это не принято в государственных делах, нет, он наступал на простодушного святого отца лишь неопровержимыми доводами. Выражаясь иносказательно, он растворял одну ставню за другой, озаряя все ярким светом, так что даже ребенок должен был уразуметь: скупость, корысть, грабеж, коварство, распутство и насилие, свойственные попам короля Генриха, – это совсем не то, что чистое и безгрешное житие спасителя и его двенадцати апостолов. Хотел ли он заглушить свое горе, но только канцлер мужественно повел нападение. Он заставил говорить за себя священное писание, отцов церкви, ученых правоведов, и его разительней-шим оружием было прекраснейшее евангельское изречение: «Царствие мое не от мира сего».

Я чувствую на ваших устах вопрос, откуда мне известно все это. Выслушайте. Когда в лагере получалась весть или послание канцлера, требовавшее подписи короля, – так как его именем и властью боролся канцлер с папой, – и когда под рукой не оказывалось никого из его клириков, то сир Генрих давал своему недостойному слуге читать эти письма вслух. Ему было известно, что в молодости я пошел было по духовной дороге и сведущ в грамоте; его же собственные глаза, будучи еще зоркими и острыми на расстоянии, не годились более, чтобы разбирать написанное.

Он от души смеялся над меткими изображениями своего духовенства, набросанными рукою канцлера. «Заметь, Ганс, – говаривал он мне, – его забавляет таскать моих попов за волосы, ибо он неверующий философ и скрытый сарацин».

И меня при этом нередко разбирал смех, но не радостный, – не то, чтобы я не воздавал должного святому отцу, каков он есть, но мне казалось, – а это при прямодушном нраве моего господина от него совершенно ускользало, – что под этим искрящимся остроумием горит бездонное пламя карающего гнева и беспросветной скорби.

Господин мой, я не мог позабыть лица канцлера в дворцовой часовне!

Часто, когда, бывало, я вырезывал стрелу и давал свободу своим мыслям, у меня навертывался вопрос, будет ли сэр Томас когда-либо в состоянии снова сесть за королевский стол и обмениваться с сиром Генрихом шутливыми речами, смешивая свое дыхание с дыханием короля. Последний, казалось, в этом не сомневался, считая со свойственным ему бесстрашием, все прошлое делом конченным. Но в душе я бился об заклад против него, ибо сердце мое говорило мне, что это превосходит пределы человеческой природы.