Святой - [20]

Он позвал меня и отдал мне письмо.

– Это ты передашь в собственные руки канцлера, – сказал он, – ищи его, покуда не найдешь.

Итак, король отправился за море, я же с моим письмом – в Лондон, – и оно было для меня нелегким бременем, можете мне верить. Хоть я и поступал повинуясь воле моего господина, тем не менее на моей совести лежал тяжелый гнет, и я страшился предстать перед канцлером; ибо отец Грации должен был к тому времени уже доискаться истинной причины ее гибели.

В Лондоне, где я прежде всего начал разыскивать канцлера, его не было. В котором из своих многочисленных замков он находится сейчас, его городская челядь не могла или не хотела мне сказать; да я, впрочем, и не нуждался в этом, так как и сам знал, где он.

Переменив лошадь, среди бела дня, – что там было еще скрывать, – я поскакал по дороге, по которой столько раз мне приходилось ездить в сумерках и при свете луны. Безоблачное небо сияло над желтыми верхушками дерев, просвечивая сквозь оголенные уже местами ветви.

Сердце молотом застучало в моей груди, когда показался маленький, играющий на солнце дворец, и я, соскочив с коня, увидел, что ворота, обычно столь крепко запертые, теперь распахнуты. Не было привратника, который спросил бы меня, что мне нужно. Во дворе замка было тихо, только ветер пробегал по ветвям вечнозеленых иноземных растений да плещущие струи фонтана играли с золотыми шарами.

Я приостановился, ища взглядом какого-нибудь живого существа. Тут я заметил женщину, которая молилась на коленях у садовой стены перед вделанной в нее ракой святого. Она закрыла лицо руками и не заметила моего прихода. Но я резко схватил монну Лизу за плечо. Она испуганно обернулась и уставилась на меня покрасневшими от слез глазами. Затем она обеими руками подала мне знак поскорее скрыться. Тут я показал ей письмо и потребовал, чтобы меня, как королевского посланца, незамедлительно провели к канцлеру.

Дрожа, но не противореча, поднялась она, идя передо мною, по ступеням к желтоватым колоннам здания с куполом и отворила дверь.

– Она лежала в часовне, я ее убрала как королеву, – сказала монна Лиза робко и исчезла.

Я вступил в приветливый округлый покой, освещаемый верхним светом. У стен было расположено драгоценное сиденье, а посредине стояла вызолоченная клетка, в которой слышалось порхание и щебетанье. Пестрые заморские птицы резвились там под карликовыми пальмами, но кругом не было ни единого человеческого существа, которое порадовалось бы на них.

Я прошел по пестрому рисунку мозаичного пола к узкой мраморной лестнице, ведущей к полукруглой двери, отворил ее и робко откинул закрывающую ее изнутри парчовую завесу.

Передо мною предстало зрелище, от которого слова замерли на устах и в груди сперло дыхание. Замковая часовня тонула в полутьме. Там не было ни распятия, ни неугасимой лампады, а вместо святой плащаницы ниже алтаря в гробу перед ним лежала мертвая Грация в пышной и богатой одежде. Поток света, лившийся через единственное, высоко расположенное окно, озарял ее неземную красоту. Голова ее покоилась на пурпурной подушке и была увенчана маленькой короной из сверкающих драгоценных камней. Нежное тело исчезало под тяжелыми, застывшими складками ее затканного золотом и жемчугом одеяния, закрывавшего края гроба. Маленькие прозрачные руки были скрещены на груди и целомудренно придерживали черный покров ее волос, которые, ниспадая с головы и обрамляя нежные щеки, прикрывали обе раны на шее и вновь соединялись под беломраморным крестом ее рук.

Но рядом с прелестным лицом умершей я увидел другой, поникший лик, озаренный тем же солнечным лучом, безжизненней и мертвенней, чем у трупа, – лик, которого коснулась своим крылом смертельная тоска, чтобы, свершив свое дело, снова отлететь от него. Это был канцлер, – с всклокоченными волосами и в разодранных одеждах лежал он подле гроба, схватившись руками за его край.

Царила безмолвная тишина, только шелест листьев долетал через открытое окно да легкие тени листвы играли на пурпурной подушке и на обоих лицах. Я не знаю, как случилось, что в этот страшный час в голове моей промелькнуло воспоминание о Гренаде и мавританских обычаях. Но я вам попросту рассказываю все как было. Так или иначе, явилось ли то внушением светлого или темного духа, только что-то побудило меня произнести по-арабски стих ив Корана, – господь бог да не зачтет мне этого в вину, – вероятно, вид усопшей Грации напомнил мне рай неверных и их гурий. Языческое же изречение гласило: «Прекрасны они и любезны сердцу, да, они прекрасны, как лилии и гиацинты. Они опускают веки, и белизна их чистых ликов подобна белизне страусового, яйца, сокрытого в песке».

Едва с уст моих слетело это изречение, как лицо канцлера изменилось. По нему пробежало выражение радости и любви. Он медленно обернулся к тому, кто утешил его этим стихом из Корана.

Я воспользовался минутой, приблизился, преклонил колено и передал ему, с чувством страха, королевское письмо. Прошло несколько времени, покуда этот отрешившийся от мира человек пришел в себя. Но вот он заметил трех леопардов на королевской печати, – рука, в которую я вложил письмо, вздрогнула, словно ужаленная скорпионом, и с жгучей болью отшвырнула его от себя. Как у человека, подвергающегося пытке, и терпящего несказанные мучения, изогнулись его благородные брови. Полные укоризны глаза остановились на мне, и в глубине их вспыхнуло пламя, жестокое и скорбное, как ад. Этот взор ударил в меня, как камень из пращи, душу мою охватил ужас, и я бежал оттуда, не испросив дозволения.