Святой - [19]

На этом я заснул, и бог сновидений принялся обманывать меня разными небылицами. Известно ведь, что видеть во сне горе – это к радости, а видеть радость – к слезам. Мне снилось, будто я снова выхожу из лесу вслед за королем Генрихом, и лицо его внезапно помолодело и превратилось в лицо его сына Ричарда. Неукротимый королевский сын принялся стучать в ворота лесного замка и разбил дверь одним ударом своего одетого в броню кулака. Но верный Эшер смело преградил ему дорогу, а монна Лиза, негодуя, проливала добродетельные слезы. Но вот – вижу я – из внутренних покоев замка вышел канцлер, держа Грацию за руку, и, взяв десницу Ричарда, повел обоих под ветви дерев. Но они вдруг превратились в своды Виндзорских зал. Сияющие красотой жених и невеста склонились перед Генрихом и Элинор, которые родительски на них взирали, загремели трубы и литавры, я подбросил а воздух свою шапку и закричал: «Да здравствует принц Ричард и принцесса Грация!»

На этом я проснулся и услышал, как грешник Эшер, бледнея, бормочет молитвы; подойдя к окну, я увидел свет в том покое замка, где монна Лиза с юной наложницей старого короля поджидали, когда потухнет моя лампа.

То была недобрая ночь, самая тяжелая в моей жизни. Проносились длинные черные облака, и их расстилающиеся по небу одежды затеняли нарастающий серп луны. За зубчатой стеной только что замерли шаги дозорных. Я погасил лампу. «У нас два коня, Эшер, – сказал я, – ты посадишь монну Лизу на своего». Мы ощупью спустились по витой лестнице. Под воротами стояли две закутанные женщины; одна из них стройная, скрытая под густым покрывалом, вся сотрясалась от рыданий. Я осторожно отодвинул засов, прокрался через ворота и, обернувшись, взглянул вверх. Мне почудилось, будто на стене кто-то натягивает тетиву, но затем больше ничто не шелохнулось, – должно быть, я ошибся.

Прошло столько времени, сколько нужно было, чтобы трижды прочесть «Отче наш», – никогда в своей жизни не молился я горячее. Завыла собака, потом опять все стихло.

Тогда я вывел дрожащую Грацию, поднял ее на руки и побежал с ней во весь дух по направлению к лесу. Внезапно вокруг нас начало светлеть и светлеть. Ветер так стремительно погнал облако, что месяц выкатился из-за его шлейфа.

Свист и жужжащий полет! Лучше бы стрела попала в меня! Легкое создание, которое я нес на руках, судорожно схватило меня за шею. Теплая кровь залила меня, а острие стрелы, пронзившей горло дочери канцлера, оцарапало мне щеку. Придушенный хрип, – и Грация умерла.

Я передал тело девушки с рук на руки монне Лизе, следовавшей за мной по пятам, и под пронзительные крики этой легкомысленной женщины добежал, в сопровождении задыхающегося Эшера, до лесу, преследуемый градом стрел.

Я вскочил на одного коня, Эшер – на другого. Мы помчались по темной лесной тропе, и оба – я и Эшер, шатавшийся в седле, приникли головами к развевающимся гривам лошадей, чтобы нас не сбили обнаженные ветви, свисавшие чернее и ниже обыкновенного, словно оплакивая кого-то.

Так мы благополучно добрались до большой, залитой лунным светом прогалины, в конце которой дорога идет под гору. Здесь наши перепуганные кони понеслись как ветер. Вдруг я слышу за собой раздирающий крик. Я оглядываюсь и вижу, как конь Эшера – обычно смирное животное – встает на дыбы, с поднявшейся гривой, и внезапно, в диком страхе, опрокидывается назад. Его напугала промелькнувшая светлая тень. Вероятно, то была самка белого оленя, из тех, что канцлер держал, ради их редкостной породы, в своих заповедных лесах. Возле груды полевых камней бился конь и лежал с искаженным лицом мертвец. Тут и у меня волосы поднялись дыбом. Я погнал своего коня, не озираясь более ни на издыхающую лошадь, ни на неверного, понесшего свою кару, слугу.

VI

Я направился в Дувр, намереваясь последовать за сиром Генрихом морским путем в Нормандию; но противные ветры задержали короля. Я застал его еще там, и час, в который я должен был поведать ему о случившемся несчастье, настал для меня раньше, чем я того ожидал, еще на английской земле.

Король разразился тяжкими рыданиями и заперся в своей комнате. Я же улегся у порога моего короля, как издавна привык это делать в часы опасности. Там, за дверью, сон бежал очей короля, и я слышал, как господин мой ходил тяжелой поступью взад и вперед. В промежутках он изливался в жалобах и громко, неистово разговаривал сам с собой, так что можно было хорошо расслышать его прерываемую вздохами речь.

– Разве не была она моей отрадой, – жаловался он, – я бы отослал свою нежную овечку пастись на надежном пастбище... Как мне бороться со злобой моей королевы и глупостью моих слуг? Как противостоять коварной судьбе? Для меня и для канцлера – для нас обоих на той лесной лужайке содеялось великое сердечное горе... Но я напишу ему, каково мне сейчас на душе... Пусть узнает, что я больше прежнего стану осыпать его щедротами и милостями и что он навсегда останется самым близким моему сердцу и моему трону.

К утру он поуспокоился и при первых лучах расположился за столом и принялся, казалось, за письмо, бормоча временами про себя те или иные слова, прежде чем их написать. Мне было слышно, как он приложил под конец свою тяжелую печать.