Святой - [17]

Покуда седой сакс изливался в боязливых и бесполезных жалобах, я успел мало-помалу подкрепиться вином и пищей, и дух мой приободрился.

«Ганс, – сказал я сам себе, – не будь старой бабой, возьми себя в руки. Случилось несчастье, но ведь есть еще возможность, что все обернется к лучшему. Кто знает, не похитит ли королеву Элинор во цвете лет смерть или на старости лет какой-нибудь искатель приключений? Тогда король стал бы свободным и сделал бы свою Грацию королевой. Она ведь вдвойне царственного происхождения. Позаботься о сегодняшнем дне и постарайся переправить девушку за море!» Знайте, господин мой, все это я говорил только себе в утешение. Но поверьте, все мое добро, добытое трудом на королевской службе, мое искусство и половину моей крови отдал бы я, чтоб искупить поступок короля и свое пособничество. Этот грех такою тяжестью лег перед господом на чашу весов, что грозил раздавить и господина и слугу.

Сир Генрих употребил во зло доверие ребенка. Грация со стороны обоих родителей была языческой крови, а привыкшие к покорности арабские женщины падают перед скипетром во прах. Государь для них – бог и закон, выше отца и матери, и я понял, что Грация сохранит от отца злую тайну короля.

Как горячо и безрассудно должен был канцлер любить свою дочь, чтобы поселить ее здесь, так близко от себя и тем самым от норманского двора, – он, который отличался всегда такой осмотрительностью и предвидел грядущее! И как жестоко ему в этом придется раскаяться! Но я встряхнулся, чтобы принять необходимые меры.

Взяв три круглых хлеба под мышку, я отвел своих обоих коней, стоявших за оградой на привязи, в близлежащее лесистое ущелье, рядом с прозрачным ручьем, накормил и напоил их и привязал поводьями к двум соснам. Мне были приятны эти заботы о двух умных и верных животных, не ведающих ни предательства, ни греха.

Когда я снова выбрался из ущелья, меня напугал звук рога, раздавшийся с другой стороны леса, в ответ на который из-за зубцов, окружающих голубой купол, взмахнули белым платочком.

Поспешно пробежал я пространство, отделявшее меня от стен замка, и прокрался, прячась в их тени, к калитке, куда меня втащил за собою бледный, дрожащий Эшер. Три узких окошечка его сторожки выходили: одно наружу, другое под своды ворот, а третье во двор замка.

Из лесу высыпало около дюжины всадников. Впереди – канцлер, которого я узнал по стройному серебристому арабскому жеребцу и по той важности, с которой он им управлял. Он был в полном вооружении и с опущенным забралом. У ворот всадники спешились, и канцлер велел нескольким людям из своей свиты отвести лошадей в направлении мызы; остальные же последовали за ним через ворота, – отнюдь не к моему удовольствию, – и получили во дворе приказ разместиться со всех сторон за зубцами стен.

Я переменил место наблюдения, не выпуская канцлера из глаз; он, выслушав Эшера, делавшего ему, по-видимому, доклад, исчез в жилой части замка. Ключ от моего убежища висел у пояса старого привратника, я очутился в западне и стал ожидать, что будет дальше.

Прямо напротив меня, посредине двора, возвышалось здание с куполом, окруженное полукруглой террасой, обсаженной пышными вечнозелеными кустарниками. Через некоторое время из высокой сводчатой двери вышел сэр Томас, ведя за руку Грацию, и опустился с дочерью на белую мраморную скамью возле водоема из камня с красными жилками, над чашей которого перекрещивались, вздымаясь в воздухе, водяные струи. И я увидел так близко от себя озабоченное, но далекое от подозрений лицо канцлера и загадочное личико Грации, что невольно откинул назад голову, хотя стена, через которую я подглядывал, была снаружи увита плющом.

Тут канцлер дал знак удалиться прислужнице, стоявшей с опущенными глазами у дверей, – это была, вероятно, та самая итальянка монна Лиза, о чьих добродетелях я только что слышал из уст Эшера. Некоторое время они сидели молча, и Грация, чтобы избежать отцовского взгляда, смотрела на жемчужные струи водоема.

Затем канцлер обратился к ней по-арабски:

– Дитя мое, ты здесь пробудешь еще немного дней, однако, возможно, что за этот короткий срок тебя напугает попытка нападения. Но не страшись! Я оставлю при тебе десять храбрых людей, которые вполне будут в силах отстоять эти стены от внезапного вражеского насилия. Тебе, моя робкая пташка, придется привыкнуть мало-помалу к бряцанию оружия. Таков удел всякой владетельной дамы в наши дни произвола и беспутства.

Настало время расстаться мне с тобой, моей отрадой, и выдать тебя замуж. Правда, не под этим туманным небом, а за морем, в солнечной стране, с более мягкими нравами. Если будет возможно и звезда твоя приведет тебя туда, – это свершится неподалеку от твоих приемных родителей в Пуату. Ты ведь помнишь еще честного Каласа, про которого распускают слухи, будто он мавританской крови, потому что ему знаком арабский язык, хоть он умеет читать свой «Отче наш» не хуже нас обоих. Года ведь еще нет, как старик, приведший тебя сюда, в слезах расстался с тобой. Не знаю, к добру ли он привез тебя сюда, – произнес сэр Томас, наморщив лоб. – Разве не вправе был я, – продолжал он, как бы извиняясь перед самим собой, так как Грация по-прежнему молчала, – хоть ненадолго позволить себе порадоваться на твою нетронутую молодость?