Святой - [16]

Когда я доложил королю об этой недоброй встрече, вся кровь бросилась ему в лицо от гнева и любви.

– Мы должны отвезти нашу маленькую даму за море, – сказал он, нахмурив брови, – и нимало не медля, покуда ястреб не заклевал голубку.

Он приказал мне оседлать к вечеру трех лошадей и держать для него наготове простую одежду.

Уже стемнело, когда король, поздно освободившись от канцлера, вскочил на коня, набросив на себя плащ с капюшоном.

После часа быстрой езды, уже почти на полпути, он подозвал меня к себе и сказал мне, чтобы я не возвращался с ним на заре домой, а оставался бы завтра в маленьком дворце и с наступлением ночи перевез бы госпожу, вместе со служанкой, в ближайший замок, откуда он уже переправит ее за море.

Мы живо добрались до места. Для короля нашлось мягкое изголовье, а для меня, у подножия стены, пожестче – седло, а моему коню, я предоставил пастись на свободе ночью вместе с двумя другими.

Когда утренняя заря позолотила влажные от тумана верхушки деревьев, а я только что изловил всех трех лошадей, король вышел из ворот и к руке его приникло прелестное создание, не старше пятнадцати лет. Красивейшая девичья головка, какую я когда-либо встречал, склонилась к плечу короля, вперив в его опьяненные страстью глаза робкий и молящий взгляд. Черные, как вороново крыло, распущенные волосы, перехваченные золотым обручем, ниспадали до земли, рассыпаясь по нежным плечам и бедрам. Она плакала, король старался ободрить ее.

– Я оставлю здесь с тобой вот этого человека, моего верного слугу, и он будет беречь тебя как зеницу ока. Позволь ему без страха посадить себя сегодня вечером на коня. Так надо, я хочу этого, Грация! Еще немного, и мы снова соединимся под теплым небом.

Он поцеловал ее, вскочил на коня и умчался, а дитя махало ему вслед обеими руками.

Вся кровь отлила у меня от сердца. Правда пронзила меня, как острый меч. Внемлите: король похитил у канцлера не роскошную и честолюбивую красавицу, – грех и горе, он посягнул на невинное дитя Томаса Бекета! Знайте: Грация, как ее назвал король, была живым подобием канцлера, насколько юное неопытное личико может походить на охлажденное годами, умудренное жизнью лицо. Благородный изгиб его бровей, его темные грустные глаза, серьезная улыбка его уст, мягкость его движений, – сомневаться было невозможно. Грация – благодать, – слишком юная для сестры канцлера, была плотью от его плоти. Сир Генрих, христианский король, согрешил хуже язычника над незрелой душой и над едва созревшим телом.

Я, хоть и простой слуга, но был разгневан на своего господина, и кулаки мои сжимались, словно тут было загублено мое собственное дитя. И я почувствовал глубокое огорчение и готов был плакать кровавыми слезами при мысли, что любимый мною король, убив невинность, навлекает на себя божий гнев. Я пытался подыскать оправдание королю в его горячей крови, в его всемогуществе, в приступах слепого безрассудства, – напрасно! В ушах моих неотступно звучало: господин твой свершил смертный грех. Глаза мои открылись: я узрел ангела-хранителя Грации, прячущего от горя и стыда свое лицо за белым платком, и мне уже слышался мощный глас трубы страшного суда.

Но я совладал с собою. Лошади, по обе стороны от меня, начали проявлять беспокойство; я взял их покрепче за поводья, и это вывело меня из забытья.

Дочь канцлера скрылась в замке. Эшер остался один на дороге, ведущей к воротам, и впервые за все время поманил меня кивком в свою маленькую сторожку, вделанную в толстую стену замка.

Он выглядел робким и несчастным и находился в таком растерянном состоянии духа, что забыл дать мне закусить и выпить, в чем я, после пережитого испуга, вправду очень нуждался. Покуда я сам раздобывал себе хлеба и доставал из стенного шкапа кувшин с вином, Эшер, колеблясь, признался мне, что предуказанное моим королем похищение прекрасной Грации будет не лишено опасности. Он Докладывал канцлеру, своему господину, по всей правде и совести, что норманн Малерб вот уже несколько дней рыщет вокруг замка и что-то выслеживает. Он, Эшер, с часу на час ждет канцлера, который должен прибыть вместе с вооруженными людьми и оставить их за этими стенами для охраны.

– Лучше бы мне не поддаваться дьявольскому наущению, – убивался он в жалком раскаянии, – и сразу же донести моему господину о первом посещении твоего. Я поплатился бы за это телом, а теперь я продал и душу!

Но откуда мне было набраться духа и ослушаться высшей власти? Страх и смятение – предтечи твоего господина! Будь проклят час моего рождения! Всего, даже познания добра и зла, лишили нас эти норманны!.. Но и канцлер, мой господин, несет часть вины. Он, воплощенная мудрость, дал плохое воспитание Грации. Поверишь ли ты мне, лучник? Ни распятия, ни молитвенника, ни изображения какого-нибудь святого нет у нас в доме!.. Не считать ведь жалкого святого Иосифа, там, в стенном углублении, предназначенного для нас, слуг. Канцлер приносил ребенку пергаменты, покрытые арабскими письменами, разные языческие сказки, сладким вымыслом прикрывающие жестокую жизнь мирскую, и дитя день и ночь потешалось красивой ложью и выдумкой. Монна Лиза, итальянская лютнистка, ее служанка, часто в душе обвиняла за это канцлера. Бедняжка! Она пыталась на коленях преградить путь королю. Но он насыпал ей в пригоршни золота и отстранил ее. Для женщин твой господин такой же покоритель сердец, как для нас – суровый король, – итак, свершилось безумие.