Святой - [14]

Вдруг я увидел, что он в изумлении перед чем-то замедлил шаги. Он остановился на опушке леса, – на него с ветвей стекали капли, – и, защищая правой рукой глаза, глядел не отрываясь на заходящее солнце. Я поднялся на цыпочки и, вытянувшись, посмотрел через его плечо; и то, что я увидел, показалось мне волшебным наваждением, которое вот-вот развеется, как дым.

На золотисто-зеленой лесной лужайке стоял маленький дворец, подобный тем, какие мне приходилось видеть в королевстве Гренаде. Из-за высоких гладких стен желтого камня виднелись небольшой голубоватый купол и стройные темные верхушки деревьев, которые я назвал бы кипарисами, если бы мы находились под небом более южным. Изящное, прочно построенное здание выглядело свежим и новым и играло в последних лучах солнца, как драгоценный камень.

Король, не проронив ни слова, направился быстрыми шагами к узким воротам и постучал рукояткой меча. Ничто не пошевелилось в ответ; тут и я принялся стучаться в деревянную дверь, скрытую глубоко в стенной нише. Тогда мне показалось, что за узкой щелью бокового окошечка промелькнуло и скрылось лицо какого-то старика, и вслед за тем засовы бесшумно отодвинулись. Седой сакс открыл ворота и безмолвно, с трепетом, преклонил перед королем колено.

– Ты, Эшер? – обратился к нему сир Генрих и с нетерпеливым смехом продолжал: – Ты ведь не заставишь своего короля стоять перед дверьми. Я вымок и голоден. Кому принадлежит эта нарядная шкатулочка? Канцлеру? Или ты больше не состоишь у него на службе? Клянусь святым Георгом, мне приходится думать, что мой суровый канцлер сошелся с лесной феей. Какая Мелузина наворожила ему на радость и отдых этот дворец? Живо, доложи обо мне ее милости, госпоже фее.

Тут и я узнал старика и вспомнил, что однажды, в Лондоне, я видел его проезжающим в свите канцлера мимо нашей мастерской. Тогда мне запомнились его угрюмый вид, черные сросшиеся брови, седые волосы. При дворе в свите сэра Томаса я с тех пор больше не встречал его.

Сакс взглянул на короля умоляющим взором и пробормотал, что это может стоить ему жизни.

– Мое королевское слово порукой, что этого не случится! Приказания, полученные тобою, не могут относиться ко мне, – настойчиво сказал король и переступил порог, дав мне знак остаться снаружи.

Эшер в совершенном смятении не знал, что ему делать, покуда мой повелитель не отдал ему своего королевского приказа:

– Запри ворота и доложи своей госпоже о посещении и милости ее короля.

В ожидании я сел и прислонился спиной к стене. Мне было славно тут в вечерней прохладе, и отдых казался желанным. Приключение это меня потешало. Я посмеивался себе в бороду над последним торжественным обращением короля и в душе похваливал сира Генриха за то, что на этот раз он, считаясь со своим голодом и зрелыми годами, не остался в качестве поющего трубадура за воротами, а открыл коротко и ясно хозяйке маленького дворца свои королевские сан и достоинство. Жалкий я глупец!

Когда через некоторое время ворота снова распахнулись и король Генрих вышел из крепостцы, наступила уже глубокая ночь, хотя это была лишь середина лета. Сакс с факелом в руке шел впереди нас по узенькой тропинке, которая скоро привела к уединенной мызе, где нам дали лошадей и проводника.

С наступлением утренней зари мы въехали в ворота замка, откуда король накануне отправился на охоту, и, когда я держал ему стремя, он подарил меня взглядом своих сияющих глаз и, зажав мне левой рукой рот, правой бросил мне пряжку, усыпанную драгоценными камнями, сорванную им с его шляпы.

Золото, которое было в его кошельке, он уже раньше высыпал все в руки старого Эшера.

Таково было начало. Но со времени солнцеворота этого года вплоть до листопада я часто сопровождал короля в те мирные рощи, а еще чаще совершал эту поездку один, чтобы предупредить о посещении моего господина или передать его тайной возлюбленной знаки пламенной любви – редкостные морские жемчужины и те драгоценности, что родит лоно земли. При этом я ее ни разу не видал, и нога моя не ступала на двор замка.

Только у входа встречался я со старым Эшером, который, правда, каждый раз, завидя меня, жалобно вздыхал, но не отказывался повиноваться и не отвергал того, что перепадало на его долю из королевских рук.

Мне было строго заказано показываться на этих тропинках днем; да места эти принадлежали к наиболее глухим из известных мне по разъездам. Ни одной живой души я там не встречал, разве что пасущуюся в предрассветных сумерках дичь, да раза два, когда мне случилось запоздать, – одиноких лесных бродяг.

С начала того приключения успела народиться новая луна, когда однажды мой гнедой Ганс вывихнул себе ногу. Я любил это животное, как брата, и потому задержался с ним на мызе, покуда не вполне за него успокоился. Тогда я пешком направился обратно. Я очень торопился. Был уже полный день, когда мне пришлось пересекать широкую зеленую лесную поляну, со всех сторон которой откликалось насмешливое эхо, как вдруг на скалистой дороге, начинающейся в конце ее, послышался стук копыт. Я поспешил укрыться в кусты, лег на живот и стал следить за длинной луговой тропинкой. И я увидел там белого арабского коня канцлера, которым с медлительной небрежностью управлял его господин. Красивое животное радостно фыркало, втягивая своими раздувающимися ноздрями утренний воздух и лесные запахи.