Святой - [18]

Но вот истекает последний срок, который я мог себе дать, и настал час разлуки. Я не смею оставлять под угрозой эту милую головку, – и он положил свою тонкую руку на ее темя.

– Король уезжает завтра на материк, и я последую за ним через несколько дней. Ты же будешь сопровождать меня вместе со своими женщинами, скрытая густым покрывалом, и я не отпущу тебя до тех пор, покуда не отдам под защиту мужественного и благородного человека.

Я думаю, что король, упившись своими нечистыми радостями, подарит мне один день для моих чистых. Уж этот король! – произнес он с презрительной усмешкой, как будто видя его воочию перед собой.

Признаться, я был изумлен, слыша от него такие речи.

– Не пугайся, – продолжал он, ибо рука Грации, которую он держал в своих руках, вздрогнула. – Я умею выбирать людей, я найду, кому тебя доверить, и хотя бы я был далеко от тебя, все же моя охраняющая длань всегда будет простерта над тобой, ибо мое могущество велико во всех норманских землях.

А в монастырь ты не хочешь укрыться? Нет, говорят мне твои взгляды, тебе нечего замаливать грехи, и ты нуждаешься в солнце и свете.

Не будь мудрый сэр Томас так занят собственными мыслями, он должен был бы заметить душевное смятение дочери; но глаза его оставались спокойными, и Грация, долго не находившая слов, произнесла, наконец, шепотом:

– Кто же, отец мой, угрожает мне здесь?

– Кто? – повторил канцлер с легкой дрожью в голосе и, словно приняв, наконец, решение открыть своей дочери глаза на людские дела и злобу мира, ответил без утайки: – Бесстыдная королева. Она ненавидит меня; соглядатаи сообщили ей о твоем существовании, а я не желаю, чтобы госпожа Элинор узнавала что-нибудь про тебя и занималась тобой, – одни ее мысли уже загрязняют тебя!

Грация побледнела, из чего я заключил, что король Генрих благоразумно умолчал перед ней о своей супруге, которою никак нельзя было похвастаться.

Но она овладела собой и снова прошептала: – Мой отец и повелитель, я не часто слышала от тебя такие речи. Разве ты не решил привести меня пред очи твоего короля и не превозносил ли ты его благоволение, как милостивого и величественного государя? И сира Ричарда ты также передо мною хвалил.

– Если я и говорил так, – ответил серьезно канцлер, – то говорил безрассудно, ослепленный отцовским расположением к тебе. Теперь я стал умнее. Пусть те тщеславные речи развеются, как воздух, в котором они прозвучали. Ты не должна попасть ко двору, чье зачумленное дыхание губительно для всякого чистого побега. Но в одном ты права: преклонение и послушание – наш долг перед королем.

Довольно, однако! Мой срок истек; предайся, как дитя, без дальнейших размышлений моим заботам. Знаешь ли ты, как я тебя люблю? Безгранично! Ты моя единственная, ты для меня все.

И он коснулся ее лба нежным поцелуем.

Сэр Томас поднялся. Он обвел испытующим взглядом башенные зубцы, желая убедиться, все ли стражи на своих местах, – и взгляд этот был таким пронизывающим, что я, в моей темной засаде, соскользнул на пол, и до меня долетели лишь слова: «Итак, через три дня. Будь готова. До свиданья!» и приказ начальнику отряда десяти: «Никого не впускай и не выпускай отсюда. Ты отвечаешь за это головой».

Когда я снова осторожно приподнялся, мраморная скамья уже опустела. Томас Бекет и его несчастное дитя исчезли.

Я содрогнулся, впервые увидев обманутым и обойденным человека, который был мне известен как всеведущий; ужас охватил меня при мысли, что отцовская вера в чистейшую невинность дочери послужила лишь на пользу дьяволу, помогла ослепить этого умнейшего человека и пронзить его непроницаемую броню отравленной стрелой.

Несколько времени спустя на двор вывели арабского коня канцлера, сэр Томас уехал, и ключ загромыхал в дверях моего убежища. Эшер уставился на меня своими беспомощными тусклыми глазами, и, увидев, что он совершенно потерял самообладание, я взял дальнейшее в свои руки.

– Пойди туда, в замок, и передай монне Лизе, лютнистке, приказ от имени ее короля: пусть она, под угрозой смертной казни, собирается со своей юной госпожой в дорогу и явится сегодня ночью, как только ты потушишь у себя фонарь, сюда, под своды ворот. Ступай!

Эшер возвратился с ответом, что итальянка готова исполнить приказание. Уже смеркалось, поэтому я велел старику зажечь у себя свет и, с мелом в руке, сесть за счетную доску, – на тот случай, если кому-нибудь из стражи, расхаживающей на противоположной башенке, вздумается кинуть подозрительный взгляд на освещенные окна; а затем я бросился на кровать Эшера, ибо после дневного утомления нуждался в отдыхе. Однако старик продолжал досаждать мне своей трусливой воркотней, жалобами и однообразными самообличениями. Я приказал ему замолчать, но заснуть все-таки не мог. Бывают такие жестокие минуты: сердце сжимается от страха, а холодные мысли идут в то же время неутомимо и равнодушно своим путем, и потому я вопрошал себя, для чего нарек канцлер свою несчастную дочь Грацией – благодатью? В честь ли благодатного обращения собственной матери, получившей это имя при крещении, или по языческой прихоти, ибо «Грация» означает не только небесную благодать, – да дарует ее господь всем нам, – но точно так же и нежнейший цвет человеческой прелести. Далее, пищу моим мыслям давало и то, что сэр Томас рассказывал Грации про своего любимца Ричарда и, значит, в своем достойном порицания честолюбии лелеял одно время мечту представить Грацию ко двору короля Генриха и добиться для нее царственных почестей.