Святой - [24]

– Если у тебя на сердце есть что-нибудь против меня, мой Томас, и если ты хочешь отплатить мне за это, храбрый человек, не подвергая своего дела и жизни опасности, – ладно, это можно устроить! Завтра я пошлю тебя по делам, тебе известным, в Париж, к тому, кто имеет на тебя виды. Посмотрим, удастся ли ему соблазнить тебя и украсть льстивыми словами твою честь!

Не слишком дивитесь на эти безрассудные шутки и на дерзкую уверенность моего короля. Поглядели бы вы на них обоих, как они там рядом сидели, – на мощное тело и львиную голову одного, и на изящный стан и мягкие черты другого, – вам стало бы это понятным. Затем наступило молчание. Я полагал, что канцлер должен с горечью воспринять ту легкомысленную жестокость, с которой король Генрих, столь глубоко перед ним виноватый, ставил ему на вид его врожденную уступчивость и покорность, служившие, ведь, однако, лишь на пользу королевскому величию. Но сэр Томас через некоторое время ответил, ничем не выказывая досады, в спокойных и – как бы это выразиться? – философских словах:

– Что бы ни лежало у меня против тебя на сердце, – много ли, мало ли, – ты имеешь основание, мой повелитель, не сомневаться в моей преданности. Я не настолько зол и недальновиден и не такой искатель приключений, чтобы предать тебя. Но все же твоя мудрая шутка задела меня за больное место; тебе ведомы несовершенство моей природы и мой нрав, созданный для унизительной покорности. Давняя ли привычка служить королю или же особенности моего племени и крови, но только я не в состоянии оказывать противодействия помазаннику и склоняюсь пред высоким челом короля. Но так как ты хорошо настроен и благорасположен к своему слуге, то он осмеливается в этом дружеском уединении дать тебе совет: никогда не выпускай меня из своих рук, дабы я не попал в руки другого государя, более могущественного, чем ты! Ибо я, с моей постыдной уступчивостью, вынужден был бы во всем ему повиноваться и исполнять его волю, даже во зло тебе, о, король Англии!.. Но слова мои безрассудны... Где же король более могущественный, чем ты? Какая власть может поспорить с твоей без ущерба и потери для себя? Взгляни, – нет среди людей никого, кто бы мог привлечь тебя к суду... Итак, слова мои безрассудны, и я говорю о чем-то несуществующем, о грезе, о дуновении, о том, чего нет...

Король, по-видимому, придал этим словам не более значения, чем канцлер. После некоторого размышления он зевнул, как будто выслушав какие-то ненужные и неприятные суждения, и приказал мне подать ему кубок вина. Да и я не мог взять в толк слов канцлера и лишь позднее уяснил, что ведь этот, втайне смертельно раненный человек говорил в скрытых, смутных выражениях о незримой, медлительно карающей деснице божией.

Сир Генрих поднял свой кубок, залюбовался игрой золотого рейнского вина, словно услаждая свой дух видом прозрачной влаги, залпом осушил кубок с крепким напитком и расхохотался так, что слезы показались у него на глазах.

– Нет, до чего же ты, мой Томас, возвышен, – сказал король заплетающимся языком, ибо он основательно утолил свою жажду и вино ударило ему в голову. – Клянусь честью, я не знаю, что говорю, но меня разбирает немалая охота повесить тебе, моя козочка, на шею церковный колокольчик и, во имя дьявола, одним толчком впихнуть тебя на кресло архиепископа Кентерберийского. Восседай себе там и изрекай свои пророчества во зло святому отцу.

Канцлер поднялся с непривычной для него быстротой.

– Под этим дубом нехорошо долго оставаться. Здесь в древние времена творились, чего доброго, колдовские Дела. Тень его туманит голову.

На этом разговор оборвался.

Но мой господин, несмотря на свое опьянение, не совсем промахнулся, заметив, что канцлер предается по временам глубокомысленным, необычайным соображениям. Я сам могу кое-что об этом порассказать. В прихожей, где я часто, в ожидании моего господина, просиживал часы и где также и канцлеру случалось, в глубоком раздумье, ходить взад и вперед, не замечая меня, – в одном из темных углов висело большое деревянное распятие, – грубая, убогая работа, но лицо хранило трогательное выражение.

Король высоко чтил эту реликвию, так как его предок Вильгельм Завоеватель, обратившись к распятию с пламенной молитвой накануне битвы при Гастингсе, одержал с его помощью победу. Канцлер избегал обычно останавливать свой изнеженный взгляд на этом произведении, ибо его отвращал вид ран и льющейся крови и все вообще безобразное. Но в то время мне случалось иной раз с изумлением слышать, как он ведет беседу с потемневшим распятием. Я слышал явственно, как он шепчет что-то на арабском языке. Я порадовался, что он обращается к надежному утешителю, хотя мне при этом делалось почти страшно; ведь, господин мой, я слышал в таких случаях и слишком мало и слишком много, вещи, которые мне неохота повторять, ибо если они и не нанесут ущерба вашей душе, то все же могут досадить вашему благочестию. Я не мог бы сказать, в какой мере сэр Томас разделался со своими мавританскими обычаями и взывает ли он, подобно нам, к преславному, распятому на кресте, как к своему господу богу. Я улавливал лишь отдельные прерывистые вздохи, бессвязные слова на этом языке, постепенно стирающемся из моей памяти, – слова, то восхищавшие, то пугавшие меня. Искренне и скорбно беседовал он с безмолвным распятым и в то же время как бы дерзновенно, словно с ровней, – так мне казалось.