Святочная повесть - [21]

— А ты боишься креста? — настороженно спросил Федюшка. И сразу вспомнилось про того монаха, который забыл про крестное знамение и оттого улетел в пропасть.

— Да, боюсь, — пряча глаза ответил Постратоис. — Надо же чего-нибудь бояться. Дух ненавистного мне Христа на каждом кресте. Он пока еще не побежден. Но с такими, как ты, нам ли не одолеть Его?!

— А что, если колдун, значит против Христа?

— Ну а то как же? Опять вопросы?! Звякнула лопата, открыта дверь, вперед!

Постратоис шагнул в яму и с воем ухнул вниз.

Федюшка в нерешительности глянул туда и ничего, кроме черноты, не увидал. Очень страшно было шагать в яму. Федюшка с тоской в сердце огляделся вокруг. Чудное зимнее утро царило кругом. Пустой холодный храм без крестов возвышался над кладбищем и всей окрестностью и казался задумавшейся скалой. И будто бы о нем, о Федюшке, была его задумка. И кладбищенские кресты, и поваленный им крест на могиле деда, который один из всей деревни защищал этот храм от закрытия и все равно не защитил, все ожили они в его сознании, и все они горькой думой думали о Федюшке. Ему даже передалась та горечь, и еще горше защемило тоской его сердце, добрались до него зубки старухи Тоски. Все вокруг звало его остаться здесь, на земле, среди чуда морозного утра, звенящего воздуха и сверкающего снега и не ступать в страшный провал.

И тут вдруг невероятная злость колдовская охватила Федюшку на все окружающее — на кресты, на храм, на снег, на воздух. Он издал и самому малопонятный дразнящий звук и, показав чудному утру язык, шагнул в яму.

«Расшибусь!..» — мелькнула страшная мысль, когда ветер завыл в его ушах. И тут же он услышал:

— Да открой глаза, ты уже на месте. Заждался я.

Открыл Федюшка глаза и увидал перед собой Постратоиса.

— Мы в подземелье? — растерянно озираясь, спросил Федюшка.

Постратоис отрицательно покачал головой:

— Нет, юноша, это слишком просто звучит — «подземелье». Мы не над землей, мы в Провале. Погляди кругом, какой величественный пейзаж!

Пейзаж состоял из необыкновенной ширины черной реки с голыми пустыми берегами. И больше ничего. По реке сплошняком плыли какие-то серо-черные обломки не пойми чего. Будто жуткий черно-серый ледоход по стремительной черной жиже. Только вместо льда нагромождение причудливых форм разной величины — и со щепку, и с автобус. Вдалеке темнели две горы, меж которых река утекала за горизонт. Оттуда доносился непрерывный грохот, будто низвергалась она там с огромной высоты.

— Да, наш путь туда, — громко и торжественно сказал Постратоис, — там, за двумя горами, — грехопад! Там кончается адский овраг, по которому течет река, там разливается она, и там, в огне гееннском, горит то, что она несет на себе, овеществленные, так сказать, делишки, грехи и грешки умерших. Только умирает человек, и то, чем одарил он нашего пупырчатого друга, прямиком сюда, в эту реку. И все замыслы умершего, мечты, так сказать, ха-ха-ха, все, что собирался он сделать да не успел, все здесь. Ничто не пропадает, здесь у устья, здесь все это уже почти развалившееся, а там, в начале, так такие дворцы плывут, мешки с деньгами, ха-ха-ха. И все — сюда, чтобы низвергнуться грехопадом в гееннский огонь, ха- ха-ха!.. Вон, гляди, какая загогулина плывет. И чего только человеку на ум не взбредет.

— А что это такое? Что это было?

— А кто ж ее теперь угадает. Впрочем, у нее можно спросить. Эгей, милая, кто ты есть такая, поведай нам.

Загогулина вздрогнула, поднялась над черной бурлящей жижей и заговорила:

— Тот, кому я принадлежала, хотел иметь столько здоровья, чтобы руками гнуть да ломать железо, чтобы несколькими движениями пальцев сделать то, что вы видите. Увы, мечты остались мечтами.

— Да, достойная мечта, — сказал Постратоис и визгливо захохотал: — Люблю, когда здоровяки умирают. Нынче от него здоровьем пышет, а завтра гееннским смрадом, ох-ха-ха-ха!.. Гляди, вон кресло плывет, это кто-то в министры попасть мечтал, в министерское кресло сесть. До-остойная мечта. Сесть-то он сел, да через час возьми да умри. Прямо в кресле.

— Ой, торт плывет, — воскликнул Федюшка.

— Это, между прочим, Хулио мечтал такой слопать... А вон, вон и дворец целый плывет, гляди-ка, доплыл до сюда, кре-епкая мечта была. О! Развалился. Это тот старик мечтал в таком жить. Да-да, тот старик, что сундучок откопал. Возьми, кстати, его. И — вперед! Ко грехопаду. Туда и подлететь можно.

Внезапно воющий вихрь налетел сзади на Федюшку. Он и опомниться не успел, как его подняло и бросило вперед вдоль берега.

— У-ы-и-и, — выл летевший рядом Постратоис, — ха-а-ра-шо!.. Стоп! Приехали.

Как внезапно подняло Федюшку, так внезапно и бросило вниз. Очень больно ударился он о камни. Постратоис поднял его за шкирку, распластанного, и поставил на ноги. И тут же Федюшка забыл о боли и вообще обо всем. То, что сейчас предстояло перед его глазами, выглядело действительно впечатляюще: с громадной высоты падала вниз эта река, уволакивая с собой нагромождение всего, что плыло на ней. Там окончательно рассыпались и на мелкие осколки разметались дела и мечты умерших. И чуть проплыв по равнине, возгорались они вдруг черным огнем, вместе с жижей, и дальше стояла уже слошная стена черного огня и черного дыма. Из-за этой стены тоже слышался какой-то особый, невнятный шум, заглушаемый грохотом грехопада.