Святая тьма - [31]

У полуоткрытых дверей сидели старый пес со щенком — Андрей Чавара с Габриэлем Гранецем. Когда Венделин Кламо в поисках зятя заглянул в эту комнату, они дружно заворчали и захлопнули дверь перед его носом.

Богумир — Готтфрид Чечевичка — Тшетшевитшка, который за деньги мог перед кем угодно согнуться в три погибели, сегодня даже не ответил на приветствие Кламо. А когда тот попросил рюмку вина, трактирщик, обычно столь услужливый, словно оглох. Все это свидетельствовало о том, что дела старого железнодорожника совсем плохи.

В большой комнате под цыганский оркестр несколько тощих дубницких парней отплясывали с кругленькими барышнями, которые исполняли на габанской мельнице роль официанток. За столами мореного дуба сидели мужики из Дубников и паны из Братиславы и Трнавы.

И лишь о Яне Иванчике ни слуху ни духу!

Когда Венделин Кламо вышел из трактира, моросил мелкий частый дождь. Придерживая под шинелью топор, Кламо поглядел на темное подворье, откуда в этот момент выезжала легковая машина. Какие-то парни поспешно прощались с мужчиной, сидевшим рядом с шофером.

— Крепко дали ему, — сказал один из парней.

— Да, надолго запомнит.

— Как бы не окочурился…

— А хоть бы и так.

— И то правда.

— Я тебе звякну с вокзала.

— На страж!

Приглядевшись, Венделин Кламо разобрал, что в машине сидят гардистский начальник, гроза всей округи Золтан Конипасек, а позади него какой-то верзила, занявший все сиденье. Около автомобиля вертелись Каринечко Тшетшевитшка и тщедушный дежурный по станции Горошина.

Кламо показалось, что топор раскалился и жжет ему бок. Пришлось вытащить его из-под шинели.

Когда машина выехала с подворья на дорогу, Каринечко и Горошина принялись хохотать и одобрительно хлопать друг друга по плечу. На дежурном по станции был непромокаемый плащ и гражданская шапка, а габанский сопляк был одет, как обычно: сапоги, бриджи и коричневая рубаха с засученными рукавами.

— Этому безрукому надо что-нибудь подкинуть, Кари, а то он, чего доброго, шум подымет, — сказал Горошина.

— Подымет шум — получит по роже! — ответил Каринечко по-немецки. — А сейчас мы это дело спрыснем, черт побери! — он подтолкнул Горошину к входу в трактир. — После такой работенки чертовски хочется пить.

В это время на подворье вбежал запыхавшийся человек: один рукав пиджака у него свободно болтался.

— Проклятие! — выругался Каринечко и бросился навстречу однорукому.

— Дай ему отступного, и он будет молчать, — снова посоветовал Горошина.

Но безрукий уже поднял крик:

— Люди, помогите! Скорее доктора!

— Заткнись, скотина! — процедил сквозь зубы сопляк в немецкой рубахе. Он вытащил из заднего кармана бриджей бумажник.

— Вот тут две бумажки, и попридержи язык.

— У меня, Каринко, денег достаточно, — попятился однорукий и спрятал единственную руку за спину.

— Бери, а то плохо будет!

— Кому это нужен доктор? — неожиданно спросил из темноты Кламо.

Каринечко и Горошина вздрогнули.

— Иисусе Мария, Венделько! — испугался однорукий, увидев вооруженного топором железнодорожника.

Негодяи пустились наутек.

— Этот сопляк тоже избивал его, — заговорил однорукий. — А теперь сует мне деньги, чтоб я молчал… Какая-то скотина треснула меня по голове, когда я…

— Кого избивали? Говори, ради Христа!

— Да пана учителя, Яна Иванчика…

Топор железнодорожника, пролетев через весь двор, засел в стволе большого ореха. Каринечко и Горошина, добежав до забора, перемахнули через него в сад.

Венделин Кламо вырвал топор из ствола дерева и что есть мочи закричал:

— Ну, погодите, сволочи!

— Оставь, Вендель! Против гардистов и немцев не попрешь, еще посадят….

— Пускай сажают, все равно кому-нибудь из них раскрою башку!..

— Представь себе, одна из этих свиней пырнула его ножом… Твой зять лежит около дома Бонавентуры Клчованицкого… Доктор Елачич там? — однорукий кивнул в сторону мельницы.

Этот однорукий — Штефан Гаджир — вот уже более двадцати лет занимался тем, что посредничал между дубницкими виноградарями и трактирщиками из ближних и дальних деревень и городишек. Дубничане берегли его как зеницу ока, хоть он и был пьянчужка, каких мало. К его слабости они относились снисходительно, понимали: при таком ремесле нельзя не пить… Посредничество давало Штефану такой заработок, что, несмотря на беспробудное пьянство хозяина, его многочисленное семейство не знало нужды. С Венделином Кламо они были давние друзья — вместе пасли гусей, ходили в школу, отбывали воинскую повинность, пережили мировую войну, в которой Гаджир лишился правой руки.

Венделин Кламо, не помня себя, бежал с габаиской мельницы на Костельную. Ноги у него подкашивались, голова была, как в тумане, к горлу подкатывал ком. Чтобы сократить путь, он пробирался по тропке вдоль Рачьего ручья, хватаясь за перекладины в заборах. Местами тропинка совсем раскисла от дождя. Когда он шел между костелом и новым кладбищем, у него защемило сердце: здесь и днем-то страшно было ходить, а ночью и вовсе казалось, что над тобой витает смерть.

15

У дома Бонавентуры Клчованицкого толпились люди. Пока Ян Иванчик лежал навзничь на столе, казалось, что он просто сильно избит. Бонавентура Клчованицкий, искренне жалевший учителя, поил его самым лучшим, что было в шинке, — чистым мускатом. Но когда Алоиз Транджик и сторож Петер Амзлер перевернули учителя вниз лицом и стянули с него мокрый, выпачканный пиджак и окровавленную рубаху, у Бонавентуры едва не выпал из рук жбан: в зияющей на правой лопатке ножевой ране белела кость.