Своя правда - [41]

Сейчас, Нина. Сейчас я сосредоточусь, и все вернется. Все будет хорошо. Не бойся!

Не называй ее проституткой! Перестань курить! Перестань вонять повсюду своим бензином! Перестань отравлять мою жизнь!

Бензином! Он пахнет бензином! Я могу его сжечь! Здесь была — я знаю — здесь была газовая плита. Там горел огонь. Я помню огонь. Я помню танцующие в темноте голубоватые языки пламени.

Сейчас, Нина. Потерпи немного. Я все исправлю!

Какой сильный удар.

Надо же какой он сильный. А на вид и не скажешь. Странно. Почему я не чувствую боли?

Где я? Как я оказался в подъезде?

Дурацкая планировка! Кто делает из кухни выход в подъезд?! Где эта дверь? Мне нужно обратно! Она там, с ним! Одна! Где дверь?!

Девушка. Напугана. Я видел ее раньше в подъезде, в этом подъезде. Сейчас будет покрывало и кроссовки. Ну, да. Вот они. Только другие. Те были белые. Мне не нужно отодвигать покрывало, чтобы сказать, что под ним. Там иссиня-белое лицо мальчика.

Девушка, не надо убирать покрывала. Я все это уже видел. Оставьте все как есть.

Сергей?! Почему Сергей! Здесь должен быть не ее мальчик! Должен быть чужой сын!

Уходи! Ты слышишь меня!? Уходи! Ты занял чужое место! Ты не должен быть здесь! Зачем ты умер!? Сейчас не твоя очередь! Вставай и уходи!

Не уходит. Настырный. Надо найти Нину. Она все исправит. Мы вместе сможем все исправить.

Блокнот, ручка, десерт. Какой десерт, Вы сказали?

Что я делаю. Зачем записываю все это. Нина, я не официант. Отставь меню.

Зачем ты опять с ним?! Посмотри на меня. Сереже нужна наша помощь. Не его! Наша!

Мороженое ванильное, клубничное, шоколадное, фисташковое?

Ты меня не узнаешь! Ты с ним. Опять с ним.

Отличный выбор. Через пятнадцать минут все принесу.

И правда. Может быть, для нее это вполне себе неплохой выбор, хотя не лучший из возможных».

…

Первая же из посетивших Виктора после пробуждения мыслей разрушила и разметала по дальним уголкам памяти стройную, казавшуюся некогда монолитной картину его странного сна.

Лежа в постели с закрытыми глазами, он старался, если не вернуться в сон, то хотя бы, потянув за еще оставшиеся в его руках ниточки, достать из сумрака дремотного пробуждения уцелевшие осколки ускользающего видения.

Каждая новая попытка усилием воли удержать сон лишь больше будила в нем сознание, которое на правах дневного хозяина разбухало, загружая из глубинной памяти ранее построенные логические цепи и установки. Виктор осознавал, что сон вытесняется из памяти навсегда, и именно это осознание делало возврат ко сну невозможным.

Он не был похож на других одиноко живущих мужчин. В его доме царил почти по -больничному идеальный порядок. Лишь по не очень толстому, но везде одинаково ровному слою пыли можно было догадаться, что этот порядок не был результатом самозабвенного труда фанатичной домохозяйки.

Виктор почти ничем не пользовался. Сам того не замечая, он передвигался по квартире одному ему ведомыми, когда-то давно протоптанными, тропами, сидел всегда на одном табурете, пользовался одной и той же посудой. Место, однажды определенное какому-либо предмету, сохранялось за ним на весь срок службы, и лишь только пульт от телевизора, бесконечно кочуя по квартире, нес на себе явные следы активного его использования.

Виктор любил свой дом и царивший в нем стерилизованный уют, поэтому гостей у него никогда не бывало. Хотя, по правде сказать, если бы он и надумал собрать дома друзей, немного нашлось бы желающих прийти к нему в гости. Число его знакомых ограничивалось довольно узким кругом ближайших коллег. Со школьными и дворовыми друзьями из детства он, не ссорясь, разминулся, пока учился в мединституте, а студенческих растерял, когда вернулся после окончания ВУЗа домой.

Судьба вела его по жизни, неизменно разрывая и без того немногочисленные дружеские, а затем уже и просто приятельские отношения. В итоге все старые связи порвались, а новые как-то не заладились, притом, что он особо и не стремился их налаживать. Так и получилось, что к пятидесяти годам у него были одинаково хорошие, ровные, безразлично холодные отношения со всеми, кроме брата, с которым он не общался после смерти родителей и очень болезненного раздела оставшейся после них квартиры.

Виктор никогда не спал одетым. Вообще церемония отхода ко сну, в которой он последовательно расправлял кровать, аккуратно (кубиком) складывал покрывало, снимал с себя и вешал в шкаф верхнюю одежду, после чего выключал телевизор и ложился, укрывшись старомодным, ватным одеялом, под которым спал еще в детстве, наравне со многими другими домашними обрядами; выполняла для Виктора роль некого водораздела, не позволявшего ему свалиться в разряд «опустившихся», как он считал холостяков, позволявших себе жить в захламленных квартирах и засыпать одетыми под работающий телевизор.

На самом деле он никогда всерьез не воспринимал себя в качестве закоренелого холостяка. Не предпринимая никаких усилий к созданию собственной семьи, он верил, что обязательно женится, а свой холостяцкий быт воспринимал, как затянувшуюся подготовку к ожидающему его в будущем семейному счастью.

Вслед за пробуждением к Виктору стало возвращаться привычное ощущение окружающей его пустоты. Все еще не открывая глаз, он протянул руку и, нащупав на стуле, рядом с кроватью, пульт, включил телевизор. Помедлив несколько мгновений, в комнату дружной толпой ринулась чужая жизнь, привычно наполняя собой уединенный быт Виктора.