Своя правда - [39]

Отец выдохнул и продолжил:

— Так вот. Принимая постоянный поток моих подношений, она научилась замещать потребность в счастье чувством удовлетворения, а со временем смогла убедить себя в том, что это чувство удовлетворения и есть счастье. Она никогда! Понимаешь?! Никогда за все время со мной не была счастлива! Но даримое мной чувство удовлетворения не позволяло ей почувствовать себя несчастной.

— А сейчас, что изменилось?

Он даже не прикоснулся к чаю, его глаза блестели нездоровым блеском и, нервно взглянув вглубь коридора, он ответил, понизив голос:

— Сейчас изменилось все. Я больше не люблю ее. Я не знаю, когда и как это произошло, но это так, и я с этим поделать ничего не могу. Поток подношений прекратился, и с каждым новым днем она будет становиться все более несчастной, это уже началось, даже ты можешь это заметить, если внимательно посмотришь. Твоей маме нужен другой источник чувства удовлетворенности. Пока что она будет его находить, жалея себя и заботясь о тебе, а потом, возможно, она встретит кого-нибудь, возможно, он будет умнее меня и позволит ей полюбить себя. Именно тогда она поймет, что означает быть счастливой и, скорее всего, возненавидит меня. Я ухожу, до того, как все это произойдет, я хочу дать ей шанс на счастье, — закончил он свою мысль и, долгим взглядом посмотрев на меня, спросил, — ты осуждаешь меня?

Почему-то в этот момент мне стало его очень жалко. Сама собой во мне родилась уверенность в том, что любовь ко мне — это единственная преграда, до сих пор мешавшая ему сделать давно спланированный и с нетерпением ожидаемый последний шаг. Попроси я его остаться, и он никуда не уйдет, в глубине души проклиная себя за малодушие. В моих силах было даровать ему или отнять навсегда так страстно желаемую им свободу.

С трудом сдерживая подступившие к горлу слезы жалости, со срывающимся голосом я сделала то, за что, возможно, никогда не получу маминого прощения.

Отскочив от моей ноги, табурет с грохотом упал на пол, чай из папиной чашки, содрогнувшись вместе со столом, выплеснулся через край и круглым темным пятном растекся по скатерти, мои руки охватили папину шею и, пачкая слезами его уже колючую щеку, я с жаром зашептала ему прямо в ухо:

— Чего же ты ждешь? Иди! Скорее иди, пока она в комнате! Она же остановит тебя! Ну же, скорее! Уходи! Я не осуждаю тебя! Слышишь! Иди!

Я оттолкнула его в коридор.

Подхватив с пола упавшую сумку, громко топая, быстрыми шагами он пробежал к входной двери и, не оборачиваясь, вышел из квартиры.

Мама опоздала. Дверь, теперь уже только ее спальни, открылась слишком поздно. В недоумении она смотрела сухими глазами то на открытую входную дверь, то на мое заплаканное лицо, пытаясь осмыслить суть произошедших в ее жизни изменений.

* Сергей*

Золотисто-розовые лучи закатного солнца мягко освещали больничный двор, напоминая мне о далеком вчерашнем вечере. Немногочисленные посетители уже разъехались. К приемному отделению подъехала карета скорой помощи, из которой, поддерживая за локти, выводили очередного пациента. С улицы доносился ровный рокот автомобильных моторов.

Найдя калитку в больничной ограде, я направился к выходу. Снова хотелось есть, тяжесть в ногах и ломота в висках — верные предвестники сонливой усталости — уже начинали сковывать мои движения.

Второпях, стараясь сократить путь, я перерезал по диагонали дворы, дороги и аллеи, не обращая особого внимания ни на сигналы машин, ни на надписи, запрещающие ходить по газонам.

Приклеенная полицейским защитная печать, на удивление, осталась нетронутой, и я освободил дверь от ее власти, без труда порвав бумажку ключом, зажатым в руке.

Щелчок выключателя мгновенно разогнал по дальним комнатам и углам квартиры полчище бесплотных теней, беспрепятственно плодившихся в брошенной квартире по мере продвижения солнца на запад.

Не снимая обуви, я пробежал по комнатам, распугивая короткими щелчками выключателей тени, вынужденные забираться все дальше в плохо освещенные углы и под мебель.

По опыту я прекрасно знал, что отвоевать у них квартиру полностью до рассвета будет невозможно, но в моих силах было оставить во власти света большую ее часть, чем я и собирался воспользоваться.

Сознанием я понимал, что страх темноты в моем возрасте это что-то ненормальное и даже постыдное, но оправдывал себя тем, что боюсь я ее только в одном месте — у себя дома.

Страшна была не темнота, а осколки детских страхов, оживавших в бездонной тьме коридоров каждый раз, когда маме выпадало ночное дежурство.

Обшарив взглядом пол на кухне, я не без труда отыскал среди осколков разбитой посуды части моего телефона, и был немало обрадован тем, что экран остался целым. Разложив запчасти на столе, я с надеждой установил на место аккумулятор и заднюю крышку, одновременно зажав кнопку включения. Телефон еле заметно дернулся и издал протяжный звонок приветственной мелодии.

Стараясь не наступать на осколки, разбросанные по полу, я направился к холодильнику, аккуратно огибая бурое пятно крови.

Сквозь густую завесу тишины, изредка нарушаемую хрустом и звоном из-под моих ног, до меня доносились еле различимые, но от этого не менее явные, признаки тайной жизни невидимых обитателей, вернувшихся в квартиру.