Своя ноша - [3]

— Брось трепаться! — рассердился я. — Какой еще директорский особняк?

— Ты что, дурачок, в самом деле ничего не знаешь? Или только прикидываешься?

— Ни сном ни духом…

— Вот так-так! — в свою очередь изумилась Сталина. — Без тебя тебя женили! Во-первых, знай: твой будущий тесть — директор завода. Не большого — но все-таки завода. Это не фунт изюма! А во-вторых, послезавтра свадьба. Не знаю, уж как ты договаривался со своей красулей, но она тут времени зря не теряла… Любопытство разобрало, не поленилась, сходила в институт. Губа у тебя не дура: по всем статьям директорская дочка. Не нам с рабоче-крестьянским происхождением чета…

— Знаешь, Сталя, это уже попахивает злостью.

— Сенсация: бедный, но подающий надежды газетчик женится на аристократке, — не унималась Сталина, но тут же осеклась, прикусила губу и грустно добавила: — А я ведь в самом деле злюсь, хоть, в общем-то, ни на что и не рассчитывала. Извини меня, бабу. И ни пуха тебе, ни пера. Валяй! Будь счастлив! Ну а мы, как и прежде, — коллеги. Жаль только: в дурачка больше не придется сыграть.

Я был ошеломлен «директорским особняком» и скоропалительной свадьбой — не то чтоб раньше не верил в нее, а просто не ждал, что она так быстро нагрянет.

У нас было заведено: возвратясь из командировки, зайти к редактору, поделиться впечатлениями. На этот раз я решил пренебречь неукоснительным правилом и сразу же бежать на Песчаную. Но вовремя не успел убраться. В дверь просунула голову девочка-рассыльная и попросила меня пройти к ответственному секретарю.

— Вот, пожалуйста, заберите, — сказала Манефа, протягивая рукопись, в которой я узнал свой очерк, сданный в секретариат накануне отъезда: в глаза Манефа не смотрела и не картавила, четко выговаривала «р», что с ней случалось только от сильного волнения.

— Но почему? — обиженно спросил я, перелистывая машинописные страницы и не находя никаких пометок.

— То есть как почему? — Манефа подняла глаза и ядовито усмехнулась. — Плохо написано. Теперь понятно? Неинтересно, серо, вымученно, без всякого стиля. И вообще я должна сказать: вы разочаровали меня, не растете, топчетесь на месте. Если в первые дни это нас устраивало, то сейчас нет. Слышите, нет!

— Помилуйте, Манефа Казимировна, — оскорбился я. — Когда бы я успел вырасти, если в газете без году неделя?

— Не неделя, а полгода. Да за этот срок со способностями и старательностью знаете куда можно уйти — не догонишь! Насчет ваших способностей я сильно преувеличивала. А старательности — никакой. Не тем занимаетесь. Танцулечки, кинулечки, шерочки, машерочки! Насквозь вижу!

«Ага, вон откуда ветер дует», — наконец понял я и перестал обижаться на Манефу — сама, видать, обижена.

— Прикажете очерк переделать? — спросил с подковыркой.

— Прикажу — в корзину! Нечего там переделывать. Да и фигура для очерка не та — мелкая и невзрачная.

— Но фигуру мне предложили на летучке. Помнится, и вы там были.

— Не помню. Я все сказала, и не мешайте работать.

В другой раз этот нелепый разговор поверг бы меня в глубокое уныние, а теперь, едва прикрыв за собой дверь, я начисто обо всем забыл: и о разговоре, и о самом очерке, будто никогда и не писал его, не ломал голову над судьбой героя, не вбивал, точно молотком, неподатливые слова. Мои мысли были на Песчаной.

С Татьяной я познакомился в феврале. Тогда все время снежило большими хлопьями, мело по дорогам и с комсомольской свадьбы мы брели через сугробы, промокли до колен. Теперь на дворе стоял март. В командировке меня прихватила первая оттепель, а в это утро таяло уже вовсю: гремело в водосточных трубах, капало, звенело, падали сосульки, разбиваясь об асфальт в зеленые брызги, резко и слепяще било изо всех луж солнце. Ах, какой был денек, в самый раз — жениться!

Ночью, когда я провожал Татьяну со свадьбы, я не разглядел ее дома — не до того было, и сейчас при одном виде особняка мне стало не по себе: белый, каменный, высокий, опоясанный с двух сторон застекленной верандой, под крышей — летняя мансарда с балконом. Со всех сторон дом был обнесен легким штакетником, за которым стояли деревца. От калитки до веранды— дорожка, посыпанная золотистым речным песком.

В смущении я топтался перед калиткой и не знал, что делать: то ли открывать ее и, набравшись храбрости, шагать по дорожке к раскрытой настежь двери на веранде, за которой виднелась обитая серым войлоком другая дверь, уже в сам дом, то ли повернуться и бежать обратно в редакцию.

«Если и заварили тут кашу, — раздосадованный собственным малодушием, думал я, — без меня никак не расхлебают. Позовут, позвонят, разыщут».

И я бы скорее всего убежал, если бы в дверной раме на веранде неожиданно не объявилась Татьяна. С возгласом «Наконец-то!» она спрыгнула на дорожку, распахнула калитку и ткнулась носом в мою щеку. Татьяна была вся новая, домашняя какая-то — в белом клеенчатом переднике с красными, в складочку, оборками по краям, в тапочках, волосы собраны в узел на макушке, только у висков вились светлыми свободными прядками; мне понравилось, что в тапочках она чуть пониже меня.

Татьяна взяла меня за руку и повела в дом.

В прихожей нас встретила высокая осанистая женщина во фланелевом халате.