Свой среди воров - [4]

– Он выдохся.

– Это ты так думаешь. А я говорю, что нет. – Хрясь прицокнул языком и сплел пальцы. – Расход материала. Он бы запел, мясо такое, – (хрусть), – пока не вышла бы музыка.

– В музыке упражняйся без меня.

Что я ему, объяснять буду, как Атель на меня посмотрел? Хрясь обожал свою работу и не признал бы, что потерпел поражение.

– Приберитесь. И пусть тело найдут.

Хрясь нахмурился, но все же кивнул. Через пару дней труп Ателя попадется кому-нибудь на глаза, и на каждой руке будет не хватать безымянного пальца. На языке улицы это значит: «Продал своих». Давным-давно в империи отрубали ворам большой палец. Теперь мы, воры, рубим пальцы своим и метим их как предателей. Кто сказал, что мы не учимся у приличных людей?

Я отошел, а Хрясь и его ребята направились к трупу. Я проследил за ними – мало ли, вдруг набросятся, – а потом вернулся к тому месту, где мы с Хрясем «беседовали». Вещи Ателя кучей лежали в луже воды. Я поднял мокрые тряпки и подержал на вытянутых руках, чтобы стекло.

Фонарь они забрали. На ящике теплилась свечка. Я разложил вещи Ателя там же и стал смотреть на пламя, раздумывая.

Ночное зрение – это и благословение, и проклятие. Да, я хорошо вижу в темноте. Почти как кошка. В глухом проулке, на крыше, при слежке во мраке ночи сей странный дар моего отчима, Себастьяна, часто оказывался благом. Но сейчас естественный свет был опасен: один неосторожный взгляд – и я на время ослепну. Мое ночное зрение могло обернуться неприятностями.

Поэтому я медлил, боясь разоблачения. Как объяснить, зачем я копался в Ателевых вещах в полной темноте? Нет, карты лучше не раскрывать. Из всех, кого я знал, в темноте ориентировался лишь Себастьян, который отказался от своего дара в ту ночь, когда провел ритуал и передал его мне. С тех пор прошло много лет, я посвятил в тайну только троих и не собирался вводить в этот круг избранных Хряся с его подручными.

Нет. Я был бы рад отойти в темный угол и посмотреть, как засветятся слабым янтарным светом вещи Ателя, но не хотел рисковать.

Я поднес свечку к вымокшим тряпкам. Уже обыскивал, но не особо тщательно. Я больше надеялся на допрос. Теперь мне остались только имя и хладный труп контрабандиста.

Начал я с одежды – отжал ее и принялся ощупывать: не зашито ли чего в прокладке шва, нет ли потайных карманов. Простучал на предмет тайников каблуки. Ничего. В кошельке нашлась мелочь: три медные совушки, серебряный соколик и поцарапанный свинцовый ромб. Знак паломника времен моего деда. На нем были выбиты три символа императора, по одному на каждое воплощение. Владелец жетона, кем бы он ни был, совершил полное имперское паломничество – немалый подвиг, добрая тысяча миль. Теперь ходили другим путем, так как маршрут сместился императорским указом из-за пограничных войн, и такие знаки стали редкостью. Я ссыпал монеты в кошель – пусть достанутся Хрясю с ребятами, а ромб забрал себе.

Содержимое наплечной сумки тоже не изменилось: трубка, две тонкие свечки (сломанные), кожаный кисет и кусок заплесневелого сыра. Я решил идти до конца, разобрал трубку и раскрошил сыр. И высыпал все из кисета на ящик. В трубке обнаружилась одна зола, сыр давно высох, а в кисете я нашел мелко нарезанный табак и три узкие, перекрученные полоски бумаги – фильтры для трубки.

Вывернув сумку наизнанку, я прощупал подкладку и для очистки совести распорол швы.

Ничего.

Проклятье!

Я прислонился к ящику и уставился во тьму. За моей спиной подручные Хряся ворчали и ругались, волоча что-то тяжелое. Вероятно, труп Ателя. Потом меня кто-то позвал.

– Дрот?

Это был Деган.

– Я здесь, – откликнулся я.

Он долго пробирался во мраке, наталкиваясь на бочки и ящики. Потом я увидел, что вместе с ним приближается какое-то свечение. Наверное, он прихватил фонарь из тех, которыми пользовался Хрясь. Я зажмурился и быстро повернулся спиной, хотя глаза успело обжечь. Здесь было достаточно темно даже со свечкой, чтобы включилось ночное зрение.

– Ну что? – спросил он, подойдя поближе. – Узнал что-нибудь?

– Имя, – ответил я, усердно моргая; глаза негодующе полыхнули болью в последний раз и вернулись к обычному зрению. – Иокладия.

– Старинное, – заметил Деган.

Я согласно кивнул.

– Знаешь кого похожего?

– Не, не слышал.

Я снова кивнул. Хорошего понемногу.

Деган ждал, я помалкивал.

– Скажи, что это не все, – подал он голос.

– Это все.

Деган поставил фонарь на ящик и потер переносицу.

– Вечная история. Почему с тобой не бывает иначе?

– Может, везет?

Деган не улыбнулся. Я вздохнул и взял фонарь.

– Уходим, – сказал я, разворачиваясь. – Пахнет, как…

И застыл на месте.

– Вот черт!..

Рука Дегана неуловимым движением скользнула к мечу.

– Что стряслось?

Я поставил фонарь обратно на ящик и наклонился. На обрывке бумаги, скрученном для фильтра, было что-то нацарапано. Какой-то рисунок.

Я поднял бумажку и аккуратно расправил. Нет, это не шалости освещения. Чернилами был выведен символ «пистос», а рядом – куча других, произвольно намешанных. «Пистос» значит «реликвия». А рядом символ «иммус», означавший «император».

Деган заглянул мне через плечо, всмотрелся в каракули.

– И правда везет, – хмыкнул он