Свой среди воров - [2]

– Ну как там? – поинтересовался он.

– Да никак.

И я махнул в сторону выползшего из-за горизонта солнца:

– Давно рассвело-то?

– Не, недавно. – Он широко зевнул. – Долго еще ждать?

Я не удержался и зевнул в ответ. Гнусно было – не передать.

– Черт его знает…

Деган хрюкнул и прислонился поудобнее. Он был выше меня на голову, широк в плечах, белокур и строен. Дверной проем занимал целиком. Во всяком случае, так казалось. Возможно, из-за одежды: свободный длинный плащ из зеленого льна поверх медового дублета, такие же свободные штаны и широкополая шляпа. Но не только. Непринужденная, уверенная повадка побуждала не задевать его даже в толпе. Ну и мечу находилось место. Окованные бронзой ножны болтались сбоку, и каждый мигом узнавал члена Ордена Деганов – древнего ордена наемников из древнего города. В братство избранных головорезов принимали только с очень хорошими рекомендациями.

Я скользнул в дверной проем, умостился на крылечке, залез в висевший на шее кисет и выудил два зернышка ахрами. Мелкие, с костяшку пальца, округлые и поджаренные дочерна. Я потер их в ладонях, чтобы напитались потом. В нос тут же ударил острый и кислый запах корицы, земли, дымка. Сердце заколотилось.

– Завтрак, – возгласил Деган.

Я вскинул голову:

– Чего?

– Я решил, что ты задолжал мне завтрак.

– Да ну?

Деган покосился и молча выставил три пальца.

– А, ты об этом? Ну да, тогда заслужил.

Деган фыркнул. Ателя Улыбашку выследил я. Вот только ходил он не один, а с тремя амбалами. Мне было с ними не совладать, а Деган их раскидал как котят. Без него я бы с той площади живым не ушел, а Улыбашка так бы и лыбился.

– Спасибо, – добавил я.

Я редко благодарю, хотя Деган мой друг. Ему эти слова без разницы – что сказал я их, что нет. Мы с ним давно вместе и много чего повидали на этих улицах, чтобы тратиться на любезности.

Деган пожал плечами:

– Тоска была, а не ночь. Мне хотелось размяться.

Я улыбнулся и только закинул в рот зерна, как от склада донесся приглушенный крик. Мы с Деганом глянули по сторонам, но воплей Ателя никто не слышал – или, по крайней мере, не горел желанием разобраться, в чем дело. Затем наступила тишина, и я содрогнулся.

Я собирался подержать зерна во рту и в предвкушении эффекта насладиться биением сердца, но вместо этого взял и разгрыз. Рот наполнился горько-сладким вкусом с дымком. Я быстро разжевал, проглотил и стал ждать прихода.

Накрыло быстро – как-никак, чистый ахрами. Я только что спал на ходу – и мигом ожил. В голове развиднелось, словно кто-то повымел из нее паутину. Да и напряжение спало. Спина расслабилась, перестало давить на глаза. Усталость никуда не делась, и пробежки по городу придется отложить, но измочаленным я себя больше не чувствовал.

Так что я выпрямился и поработал плечами. Я снова был спокоен, пульс выровнялся, глаза обрели прежнюю остроту.

Запихивая кисет за пазуху, я встряхнул его. Зерен осталось мало. Надо будет пополнить запасы.

Мы расслабились и приготовились ждать, сколько нужно. На складе снова завопили, но город оживал, и крики звучали глуше.

Действие ахрами стало ослабевать. Тут из склада вышел подручный Хряся и поманил меня. Когда я добрел до Хряся, тяга сошла на нет и я пришел в скверное настроение.

– Ну? – спросил я.

Хрясь мыл руки. Он споласкивал их до локтей в большом ведре, стоявшем на ящике.

– Вызнали имечко.

– И что?

– Приятно освежиться после долгих трудов. – Хрясь кивнул на ведро. – А то разогреваешься. – И он покосился на меня. – Сразу начинаешь ценить простые радости и удовольствия. Разве нет?

Я молчал. Понятно, куда он клонит, но пусть скажет сам.

– Соколики[1] , например, – сообщил Хрясь. – Соколики – радость простая.

– Да неужели?

Он кивнул.

– Вот тебе что-то нужно, ты отсыпаешь соколиков и – р-раз – получаешь о чем просил. Чем нужнее, тем больше платишь.

Я тоже кивнул. Так и знал, Хрясь задумал меня развести.

– Проще некуда, – сказал я. – Вот только мы уже договорились о цене.

Хрясь замер над ведром. Я обратил внимание на красноватый оттенок воды.

– Я занимался им дольше, чем ожидал, – отрезал он. – И мне сдается, что ежели человек так упорствует, то слово его стоит дороже. Такие, как Атель, не упираются из чистого упрямства.

И он провел по воде пальцем.

– Хочешь знать, что он порассказал, – гони соколиков сверху.

– А иначе?

– Иначе он больше никогда и никому ничего не скажет, а имя останется при мне.

– Понятно.

Хрясь довольно осклабился:

– Вот и умница.

Он наклонился, чтобы умыть лицо.

– Еще бы, – согласился я.

Ухватил его за загривок и сунул головой в воду. И придавил как следует одной рукой, другой придерживая заходившее ходуном ведро.

Обычно я не против пересмотра условий – да к черту; с такими, как Хрясь, иначе никак. Круг всегда норовит отжать соколиков побольше. Но можно это делать по понятиям, а можно не по понятиям. В первом случае положено проявить уважение и соблюсти взаимный интерес. А во втором борзеют и выставляют всякие «иначе», если не заплатишь. Терпеть не могу накруток, когда не требую сам.

А Хрясь даже в притопленном виде вел себя шумно. Примчались помощнички – я их едва удостоил взглядом. И осадил:

– Кто первый сунется, тот покойник.